Наложницы ненависти - [18]

Что еще нужно, чтобы отдохнуть от праведных трудов? Недавно перестроенная спальня занимала самую большую комнату второго этажа. Правда, правильнее было бы сказать, что весь второй этаж представлял собой огромную спальню, все окна которой выходили на ровную гладь водохранилища. В ней не было ничего лишнего: вдоль стены вытянулись зеркальные дверцы шкафа-купе, один угол отдан под низенький столик и несколько изогнутых кресел, ковер с длинным ворсом, ласково щекотавший голые пятки, и невысокая кровать, на которой могло разместиться приличное количество гостей. Но предназначалась она только для двух человек.

— Инга портал построила, а у меня только одна мысль: сейчас мы из него выскочим, а «Ламборджини» или «Випер» въедут нам в бампер, — негромко рассказывала Яна, уютно устроившись в объятиях Кортеса. — Скорости дикие, мы от них отставали прилично, больше чем на сто метров, а портала оставалось на сто тридцать.

Девушка рассмеялась и задумчиво отхлебнула сок из высокого бокала. Она никак не могла успокоиться и продолжала делиться с мужчиной впечатлениями:

— Я железку до отказа вдавила, до двухсот пятидесяти разогнались… Надо будет «Ауди» на техосмотр отвезти…

— И прикупить машинку порезвее, — пробурчал Кортес, поцеловав девушку в плечо. — На следующий год тебя будут воспринимать всерьез.

— Нет, — тряхнула головой Яна. — В ближайшее время я свою «Тотошку» никому не отдам. Она это заслужила. — Темные глаза девушки скользнули по стоящему на полу серебряному кубку. — А перед следующей гонкой посмотрим. Давай кубок в офисе поставим? Пока мы с Ингой не передрались, у кого он будет храниться.

— Завтра же прикажу сделать там стеклянный шкаф, — согласился Кортес.

— Классно! — Яна нежно провела рукой по щеке наемника. — А что мы будем делать сегодня?

— Сегодня? — Кортес зарылся лицом в густые черные волосы подруги. — Сегодня мы будем праздновать.

Яна снова рассмеялась, вытянулась в струнку под сильными руками наемника и блаженно закрыла глаза. Ей было хорошо и спокойно. Ей было просто чудесно. Самый лучший на свете мужчина был рядом… и неважно, что он еще ни разу не сказал ей, что любит.

Она и так это знала.

Третьяковская галерея.

Москва, Большой Толмачевский переулок, 3 августа, пятница, 00:51

По обывательским меркам в Третьяковской галерее собралась очень странная компания.

Нет, не так.

По обывательским меркам в Третьяковской галерее собралась ОЧЕНЬ странная компания.

Мало кто из нормальных людей, исправно платящих налоги и знакомых с криминалом только по телесериалам, может представить себе, что лидеры практически всех крупнейших уголовных группировок могут собраться вот так запросто. Не для раздела сфер влияния, не для выяснения отношений, не для того, чтобы стрелять или взрывать, а просто так, попыхивая сигарами, дружелюбно улыбаясь и даже подшучивая друг над другом. Что ни говори, а все-таки настоящее искусство облагораживает, заставляя даже отпетых уголовников соблюдать приличия, принятые у нормальных людей.

А собравшиеся очень хотели походить на нормальных. Поэтому зал Третьяковки не оскорбляли малиновые, с восхитительными золотыми пуговицами пиджаки, характерные для начала девяностых годов, спортивные штаны и золотые цепи от шеи до ширинки. Собравшиеся были одеты в достойные костюмы, причем некоторые даже воспользовались галстуками, ухоженная растительность на черепах ничем не напоминала пресловутые «ежики», а нашейные украшения уступили место элегантным золотым часам и разумных размеров перстням. Попахивало хорошим табаком и дорогим парфюмом. Блатная феня практически исключалась, нецензурные выражения тем более.

Они очень хотели походить на нормальных.

А еще они знали толк в искусстве.

— Шагал, — хмыкнул один, разглядывая выставленную картину. — До сих пор в моде.

— Любишь ты всякую муть, Автандил, — вздохнул второй ценитель. — Нет ничего лучше русских классиков. Только они могут передать…

— Шагал ценится дороже, — усмехнулся первый.

— Спекулянт, — небрежно бросил еще один бандит, важно попыхивая толстой сигарой. — Тебе лишь бы прибыль, Автандил, лишь бы прибыль. О душе бы подумал.

— Ну не понимаю я ваших русских классиков, — рассмеялся первый. — Ну, деревья, ну, грачи, чего на это пялиться?

— Красота, Автандил, вечная красота.

— Она у тебя на стенке висит, а в окно смотришь — то же самое. И в чем смысл?

— В вечности. За окном можно и баньку пристроить, а картину не перепишешь.

— Вах! Какой знаток!

— Господа, господа, — маленький мужчина с унылым носом нервно потер потные ладошки, — пора начинать, господа. Прошу рассаживаться.

Бандиты послушно разместились в креслах, расставленных в небольшом зале Третьяковки, и восемь пар глаз нетерпеливо уставились на маленького. Тот подошел к первому из пяти треножников, расставленных вдоль стены, и сдернул с него покрывало:

— Наш первый лот, господа. Поленов…

Давид Давидович Пьянтриковский занимался искусством всю жизнь. Выходец из интеллигентнейшей ленинградской семьи (папа — виолончелист, мама — музыкальный критик), маленький Пьянтриковский сызмальства познал прекрасное и по окончании престижного культурного факультета был пристроен родителями на небольшую должность в Эрмитаж. Возможно, в иные времена талант Давида Давидовича и прорезался бы, позволил бы ему сделать внушительную карьеру по линии культуры, усадил бы в теплое кресло соответствующего министерства или комитета, но, увы, в тот самый момент, когда Пьянтриковский только-только приподнялся по служебной лестнице, империя рухнула. Служить специалистом по живописи стало невыгодно и непрестижно, для интеллигентного человека, разумеется. А сомнительная перспектива восхищаться тонкими мазками мастеров без перспективы улучшения материального положения Давида Давидовича не устраивала категорически. Нужна была идея, и она, как это частенько случается с интеллигентными людьми, пришла. Ловкий Пьянтриковский вовремя смекнул, что хаос, в котором пребывал ведущий музей страны после распада империи, может быть необычайно полезен умному человеку. Воспользовавшись своим положением в Эрмитаже, Давид Давидович ухитрился умыкнуть из резервного фонда пару картин и толкнуть их старинному приятелю, давно эмигрировавшему в Америку, но не оставившему в беде несчастную родину. Бизнес завертелся. Огромные и запутанные фонды Эрмитажа не замечали мелких уколов Пьянтриковского, приятель курсировал между Ленинградом и Нью-Йорком, как дворники по лобовому стеклу, швейцарский номерной счет Давида Давидовича приятно зеленел. Пьянтриковский обрастал связями, полюбил высказываться с экрана телевизора насчет бедственного положения русской культуры и метил в директора Эрмитажа. Но приятель подкачал. Влип бывший соотечественник на таможне с поличным, и гореть бы Давиду Давидовичу синим пламенем, но жадность старого друга выручила: за две трети швейцарских сбережений Пьянтриковского он согласился взять все на себя. Счастливо избежав разоблачения и переждав период пристального внимания ФСБ к своей персоне, Давид Давидович скрипнул зубами, задействовал все свои связи и перевелся в Москву, заместителем директора Третьяковской галереи, утешая себя тем, что и оставшихся денег скромному человеку хватит до конца жизни. А дети сами себе заработают. И было бы Пьянтриковскому тепло и сухо, да вот только уголовникам в отличие от ФСБ улики для суда не требовались, они-то знали, что за кренделя прислала в Москву Северная Пальмира, и, дождавшись, пока Давид Давидович обживется на новом месте, сделали ему чисто конкретное предложение. Реально. Насмерть перепуганный Пьянтриковский поначалу даже отказывался, но заложенная родителями тяга к прекрасному взяла свое. Тем более что бандиты лучше его знали, что времена изменились и воровать с прежним размахом не получится. Теперь Давида Давидовича никто не торопил, он сам выбирал удобные моменты, подменивал, списывал или просто крал картины и, поднакопив несколько холстов, устраивал аукцион, зарабатывая очень неплохие суммы. Банковский счет вновь покрылся зеленью, и единственное, что не устраивало Пьянтриковского, было желание бандитов проводить аукционы непременно в стенах Третьяковки — по выпендрежности московские уголовники могли дать фору любому колумбийскому наркобарону. Хотя, с другой стороны, хотят, ну и хрен с ними! Любители, черт бы их побрал, живописи!