Москва, 1954 год
Этой ночью выпал первый снег.
Еще совсем слабый, осторожный, он, словно опытный художник, лишь сделал тонкие наброски, только обозначил предстоящий триумф зимнего шедевра. Белая вуаль нежной дымкой окутала серые московские мостовые, скользнула по молчаливым домам и ласково обняла еще зеленые деревья и газоны. Первый снег в городе обречен. Не пройдет и несколько часов, как от элегантного эскиза останутся только серые подтеки и грязные лужи, вызывающие отвращение у кутающихся в теплую одежду прохожих. Он красив лишь робкие мгновения, но даже сейчас, пока первый снег еще мог радовать глаз и не превратился в растаявшее недоразумение, собравшиеся люди не обращали внимания на его мимолетное изящество. Гораздо больше их занимало другое.
— Да не посмеют они! — горячился бородатый однорукий мужик в застиранной гимнастерке. — Поглумятся и бросят!
— Красоту такую переводить — грех! — согласился с инвалидом плешивый старичок.
— Да им-то, безбожникам, что? — подала голос пожилая женщина в цветастом платке. — Они греха не боятся.
— И то верно! — неожиданно громко поддакнул испитой дворник. — От креста их воротит, авторитетно говорю!
— Тише ты! — одернула его дородная жена. — А то еще услышат!
— И пусть слышат!
— За такие разговоры запросто на Соловках сгноят, — покачал головой плешивый старичок. — Не надо бы так громко.
— Пусть слышат! — не унимался дворник, несмотря на протестующие жесты жены. — Пусть слышат, безбожники!
— Жить, что ли, надоело?
— Уймись, Потапыч, у них сейчас сила. У них…
У них… Сейчас. Пока.
Разговор затих, и все посмотрели на гордо взметнувшуюся к серому осеннему небу Сухареву башню, окруженную плотным кольцом энкавэдэшников. Одинаковая синяя форма, почти одинаковый рост, одинаковая поза: ноги расставлены на ширину плеч, винтовки с примкнутыми штыками направлены на людей — делали синих почти нереальными. Казалось, что тот же художник, который украсил Москву первым снегом, взял и набросал шеренгу одинаковых столбиков вокруг красавицы башни, то ли забор хотел нарисовать, то ли просто вытирал кисти. И еще казалось, что вот-вот растают синие звери, как этот первый снег, и грязью лягут под ноги москвичей, но это только казалось. Энкавэдэшники не таяли, а та дикая ненависть, которая выбивалась в сторону людей из-под натянутых на узкие лбы фуражек, лучше всего свидетельствовала об их реальности. Правда, и ответные взгляды, которыми награждали синих москвичи, были лишены доброжелательности.
— Почто Сухареву башню под арест взяли? — поинтересовался у толпы слегка нетрезвый работяга, судя по всему, грузчик. — Иль о коммуняках чего не так сказала?
Ему не ответили, но вопрос витал в воздухе.
Что же они задумали?
* * *
— А закончилось все тем, что Торговая Гильдия выставила Ордену счет за порчу груза и требует с нас компенсацию, — высокий, затянутый в военную форму старик с карими миндалевидными глазами выдержал паузу. — Не правда ли, наглецы?
Старик был Фредерик де Лье, мастер войны, высший боевой маг Великого Дома Чудь, а его рассказ был в первую очередь обращен к красавице Сусанне. Очаровательная фата Зеленого Дома, одетая в простую черную юбку и кожаную тужурку, стянутую на тонкой талии ремнем, вежливо улыбнулась в ответ. Голова Сусанны была перехвачена красной косынкой, которая скрывала роскошные светлые волосы, но зато выгодно оттеняла нежное лицо, тонкие черты которого напоминали мордочку маленького смешливого лисенка. Сусанна была молода — всего тридцать пять лет, что по меркам Великого Дома Людь самое начало расцвета, — а уже достигла магического уровня фаты, занимала видное положение при дворе и была отмечена королевой. Очаровательной, похожей на лисичку колдунье предсказывали большое будущее.
— Уверена, что вы сумеете отстоять интересы Великого Дома, Фредерик. — Лучистые зеленые глаза Сусанны скользнули по магу и переместились на третьего собеседника: — А вы что скажете, комиссар? Ведь шасы — ваши подданные.
— Темный Двор уже три тысячи лет отказывается от сопровождения караванов Гильдии, с тех пор как шасы попытались стребовать с нас убытки за погибшее во время шторма судно. Мы до сих пор спорим с Гильдией, пытаясь выяснить, кто виноват в той истории.
Третий и последний участник разговора — высокий мужчина в элегантном сером костюме — резко выделялся не только среди своих собеседников, но и вообще среди всех, кто в этот час находился на Сухаревке. Аккуратно зачесанные черные волосы, чеканный профиль, черные, глубоко посаженные глаза, независимые манеры и удивительная свобода, которая сквозила в каждом его движении, притягивали внимание окружающих. Высокий вызывал в памяти забытое при коммунистах буржуазное слово «денди», и даже его автомобиль — единственное на всю Москву причудливо изогнутое спортивное купе — показывал, что черноволосый плевать хотел на принятую в империи серость. Сантьяга, комиссар Темного Двора, высший боевой маг Великого Дома Навь, даже в мыслях не допускал отказа от привычек, выработанных за тысячи лет до возникновения коммунизма.
— Скажите, комиссар, — снова обратилась к нему Сусанна, — вы действительно верите в эти истории о Сухаревой башне?
