Наклонная плоскость - [4]

В темноте светился от фанарного света иконописный лик Варвары, по ее щеке текла слеза, она чувствовала, что Гриша устал. Он даже спал устало. И чем больше он отдыхал, тем больше уставал. Она думала о том, что его подкосил четвертый ребенок. Да. Как то он сказал, что трое детей — это естественно, а четыре, похоже на помет кошки. Ей было больно думать об этом. Она не могла делать абортов и он, когда женился на ней, это прекрасно знал. Она знала, что все образуется, что нужно не роптать. Но не роптать было сложно. Вдруг она почувствовала шевеление под одеялом. Так начиналось обычно их примирение, после того, как муж объяснил Варе, что уж что-что, а секс в их доме грехом считаться не будет. Она почувстовала влажное начало примирения и начала улыбаться.

— Варя, Варя — шептал муж. Девочка моя…

Гриша пытался овладеть ею в единственно доступной для глубоко беременных позе. Варя улыбалась. Только не забеременей — весело шептал Гриша, делая свое дело. Беременные ведь не беременеют? Варя еле заметно кивала и улыбалась. После в меру насыщенного наслаждения мышцы лица Григория опять приняли привычное уже унылое положение.

«Четвертый, господи.» Гриша и сейчас иногда хотел помечать крестиком того ребенка, с которым общался в день более пятнадцати минут.

«Четвертый мальчик, опять молочная кухня в семь утра, поликлиника, прививки, памперсы, слава богу памерсы, а не пеленки, как настаивала Татьяна Сергеевна. Опять резкий плачь по ночам, грузные синеватые после родов ноги жены, которые надо обматывать желтоватыми бинтами, болезни поочередно— первый, второй, третий, четвертый. Температура и этот отвратительный детский кашель, выворачивающий тебя на изнанку. Гулять теперь надо с четырьмя и всех их одевать, одевать. Особенно зимой.»

Гриша вспомнил, как вчера собирал детей на прогулку: шапки-где-варежки-где-ретузы-где-колготки-это-не-те-варежки-куда ты-положила-шапку-ты-вчера-гуляла-может-в-машине-хорошо-пусть-мою оденет — куда-он-твою-оденет-она-с него-свалится-не-свалится-если-перевязать сзади —ну-сама-и-одень-раз-не-свалится-господи-ну-ты-то-чего-орешь-матвей выведи-сашу-на-улицу-а-то-вспотеете-оба-куда-ты-дел-опять-варежки-вот-они мокрые-совершенно-сколько-раз говорил-вешать-на-батарею-закройте-дверь-за собой-а-то-дует-из-подьезда-да-да-здравствуйте-идем-гулять-да-спасибо-не бахай-дверью

Лежа на боку, Маша претерпевала секс. Одеяло вздымалось и падало. Слышалось глухое кряхтение.

«Фу, устал» — мужчина сел на кровати, выпрямился и отер пот со лба.

«Нечего было начинать, если так устаешь» — вяло проговорила Маша.

«Машунь, ну что ты, а? Я же по-хорошему устал, и готов для дальнейших свершений» — кокетливо сказал человек и опять залез верхом на Машу.

«Слезай, уже ради бога» — Маша пыталась рассмеяться, скидывая наездника.

«Я тоже устала между прочим.» Она отвернулась от него на кровати и укуталась в одеяло.

«А ты то отчего устала, Маша, ты ж не делала ничего» — раздавался голос мужчины.

«Ну все Кирилл, давай юмор тоже до утра прибережем».

«Как скажешь. Все, теперь все будет серьезно, о-о-чень серьезно, Маша» — только серьезный вдумчивый секс. Никакого юмора

Он перевернул Машу к себе и начал целовать в губы. Она ответила ему коротким поцелуем и отпихнула уже с силой.

«Все, сплю.!»

«А ты спи себе, ты мне не мешаешь, ты в прошлый раз мне тоже не мешала. Ха-ха-ха» — мужчина продолжал раздосадованно радоваться собственному юмору. Маша резко села на кровати:

«Слушай, я имею право на нежелание делать это два раза подряд.»

«Господи, да имеешь, имеешь право на нежелание. Успокойся. Я уважаю твое право на нежелание.»

Мужчина резко лег на другую сторону кровати и отвернулся. Маша придвинулась к нему и улеглась, обняв за спину. Через несколько секунд она услышала мерный храп и спокойно откатилась на другую сторону кровати.

Маша тоже была единственным ребенком в семье со старой престарой мамой, она была немыслимо поздним ребенком, мама родила ее в 50 лет. В тот же год умер Машин папа, оставив после себя кучу легенд и массу изысканных по тем советским временам совершенно неприличных вещей: огромную библиотеку, антикварные столики, шахматы из слоновой кости, коллекцию трубок, немецкие таблетки 70-х годов от полового бессилия, французские эротические журналы, пакетик с какой-то зеленой трухой, привезенный из Боливии, который мама любовно называла кокаином и прочее и прочее. К тому же папа отлично пел баритоном, сам себе аккомпанируя, в основном что-то не очень приличное, а также имел кучу любовниц, о которых мама рассказывала не без гордости. Одна из них была из Чехословакии, что считалось в те времена крайне престижно. Далеко не каждая советская семья могла себе позволить любовницу из за границы.

Чешка подолгу гостила у них с папой. Мама восторженно показывала, где спала гостья из Праги, демонстрировала забытые ею серьги, с умилением говорила о том, что папа выдавал чешку за свою дальнюю родственницу и при этом, тут же хвасталась, что ни дня этому не верила.

Судя по всему, папа был интересным человеком. И Маше тоже от него кой чего перепало. Мама же стала интересной только после его смерти, но интересной по-своему. Теперь все свои силы и любовь она отдавала рожденной красавице Маше. Ее любовь была абсолютно маниакальной. Она никак не могла отчаяться отдать ребенка в сад или ясли. Только от этого маниакального страха, она покинула пост преподавателя английского в институте и стала обучать дома. Но ученики как-то не шли. Лучше шли пошитые дома на старой машинке шторы. К шитью Нина Александровна была приспособленна не очень, но из-за боязни за ребенка уже через две недели странного изнурительного труда, требующего невероятной кропотливости, неплохо наловчилась шить модные в ту пору шторы из атласа в стиле «сделайте мне красиво» к которым подшивала невероятные золотые кисти. Ее забота о Маше скоро превратилась в манию. Мама так боялась что ребенок заболеет, что сначала она решила и обучать ее дома, но ее переубедила сестра, сказав что если так пойдет дальше, она лишит ее родительских прав. Нина Алексанровна сдалась и отвела драгоценную Машу за руку в школу. Затем она сделала следующее. Она выбрала дерево покрепче, вооружилась биноклем, и короткими беспомощными ножками, цепляясь за жесткую кору, залезла на каштан и оттуда стала смотреть за жизнью ее несравненной. С этого дня она окончательно помешалась. Уже лет через пять она начала слышать голоса, давала иное «свое» толкование всему услышанному по телевизору и радио, научилась собственноручно изобретенным способом с помощью подорожника и яиц привораживать к Маше нужных людей и отвораживать ненужных.