Наклонная плоскость - [32]

Варя опять пожала плечами.

«Что ты пожимаешь плечами?»

«Тебя никто не просил ночью с ребенком на дачу ехать. Что ты еще хочешь от меня услышать? — бормотала Варя свои претензии, но не слишком зло, так чтобы не дать Грише окончательно сорваться. Гриша тоже понял, что ссоры не будет.

«Извини», сказал он. «Ничего» — ответила Варя. «Приведи Глашу, а?»

— А другие дети? … начала Варя и опять осеклась. С рукой или без руки, с его нелюбовью и портящимся характером, с работой или без, она любила Гришу. «Да, хорошо» — сказала она, поставив пакет с термосом и повернулась, чтобы уйти.

«Варя! — крикнул Гриша. Варя обернулась.

«Прости меня».

«Хорошо» — сказала Варя.

Следующие несколько месяцев прошли более ли менее тихо. Гриша учился осваивать быт без руки, поглядев на желтые протезы и отказавшись от них. Освоившись с кухней и туалетом, Гриша подошел к мольберту. Первое — что он нарисовал, не без удовольсвия глядя на отражение в зеркале своего жилистого зада, это собственное ню. Раньше он бы постеснялся, ну а инвалиду многое прощалось. Потом он написал себя в профиль и тоже без руки. Затем нарисовал портрет обратно с рукой, но глядя на него стал чувствовать острые фантомные боли и, повинуясь Варе, не разрешавшей ничего жечь и выбрасывать, с трудом пристроил портрет старой соседке, который стал единственным украшением ее тихой голубоватой комнаты. Правая рука начала слушаться и работала кисточкой, восполняя недостаток левой. Однако заказы стало выполнять сложнее, технически, просто не грохнуться со стремянки было очень сложно, нельзя было держать в руках баночку с краской, нельзя одновременно курить и пить кофе, нельзя самому выволочь коляску из подъезда, нельзя побриться, не обрезавшись, нельзя зашнуровать ботинки, нельзя подбросить Глашу, нельзя водить машину, много чего нельзя. За эти пол года без руки он многому научился, но износился, стерся в борьбе за стабильное существование.

Маша постепенно оживала, она не была радостной, нет, она утратила способность влюбляться, она стала походить на тех симпатичных светлых женщин, которые обычно прислуживают в церкви. Она перестала краситься, просто одевалась и находила упоение в спокойной умиротворенной простоте своего красивого лица. Она видела, что снова вызывает восхищение, но теперь уже не мужчин, а тетенек, с которыми она стояла по утрам на воскресных службах. Нельзя сказать, чтобы она стала религиозной, нет, но ей хотелось спокойствия и благости, она находила это в церкви. Лишь иногда вдруг учащавшийся пульс и острое пронзительное желание курить напоминало ей о прошлом. Тогда, вместо того, чтобы мусолить воспоминания, она садилась и, вопреки обретенной христьянской традиции, не молилась, а медитировала, так ей было естественней и привычней. Сына бывший муж теперь ей отдавал охотно. Он и вообще бы отдал его уже, Татьяна ждала ребенка, но боялся признаться в своем воспитательном фиаско, а Маша, закостенев, воспринимала отсутствие ребенка не как катастрофу, а как наказание за грехи, поэтому она тоже перестала бороться за него и несчатный ребенок, путаясь в сетях амбиций и покаяния, кочевал от одного родителя к другому.

Маша с Алешей шли возле Новодевичьего монастыря, отстояв молебен в Смоленском соборе, они почти не разговаривали. Вдруг дыхание Маши сбилось, ее как будто прокололи чем-то. На скамейке сидел Гриша, Маша встала, как вкопанная, она топталась на месте, хватая воздух ртом. Она не могла сказать ничего и странным шопотом принялась объяснять Алеше, что им срочно надо домой. Они повернули домой, но Маша опять встала. Алеша смотрел на неожиданно вспотевшее лицо матери рассеянно. Маша была в платке, она понимала, что это не важно, но не хотела, чтобы Гриша видел ее в платке, она судорожно вытянула наружу прилежно зализанную прядь волос, демонстрирующей стойкость переродившейся Маши, потом заправила обратно. Можно снять этот чертов платок, но холодно, зима, надо подкрасить глаза что-ли? Сейчас он уйдет. Какая разница? Зачем он вообще мне нужен. Пока мама боролась с собой, Алеша, необыкновенно проницательный для своего возраста, стал делать вид, будто лепит снежную бабу. Маша наконец решилась, она сказала сыну подождать ее здесь, и неровными шагами направилась в сторону скамейки.

Она встала поодаль. Гриша, опустив голову, смотрел на снег. Странная у него была фигура какая то, что-то не так… Маша стояла и ждала, когда он поднимет глаза. Гриша закурил, не оглядываясь, ловко орудуя одной рукой и встал, чтобы идти дальше. «Гриша» — сорванным глухим голосом прокряхтела Маша. «Гриша!» — второй раз вышло удачнее. Гриша посмотрел на нее. Маша подошла. Вместо всех месяцами выбираемых слов они стали улыбаться друг другу, как дети. «Маша», прошептал Гриша, и выкинул несчастную сигарету, которая занимала единственную руку. Она стояла, смотрела на него и слезы лились из ее глаз, она так хотела обнять его, но боялась и просто плакала, опустив руки по швам. Потом они трогали друг друга, целовали друг другу руки. Шептались невнятно и плакали долго и отчаянно.

Но потом, когда улеглась первая радость, у каждого из них вдруг резко что-то поменялось. «Она не почувствовала, не почувствовала ничего, как я живу теперь, инвалид, никому не нужный, как я ждал ее, как ненавидел всех кроме нее, как ненавижу всех сейчас и не знаю выхода». «Он ни разу, ни разу не позвонил мне» — проносилось в голове у Маши. «Я бы сдохла, сдохла бы, он бы и не знал и никогда бы не узнал об этом» — думала Маша, сквозь хрупкую вязь разговора. Они теперь шли и болтали о прошлом и узнавали новости друг о друге, даже смеялись, вновь удивляясь невероятной схожести мыслей, они прощались, глядя в глаза друг другу и умоляя не пропадать. Они расстались со слезами, но каждый из них знал, что ничего подобного уже не будет. Все пропало. Ничего такого уже не будет.