Наказанный развратник - [39]

Саша потрогал холодные прутья.

— Какая-то она… слишком настоящая. Неуютно, должно быть.

— Она и есть настоящая. Первая была совсем хлипкая, надолго ее не хватило. Ваня, когда пел Каварадосси, увлекся, бросился на нее всем телом в порыве отчаяния… сломал и вывалился на сцену. Неловко вышло. Поэтому новую клетку сделали уже как следует, чтобы опять не случился конфуз.

— Безобразие! — сказал Сундуков. — Нам нужен балкон. Как мы будем отрабатывать прыжок с балкона без балкона?

— А давайте прыжок в следующий раз, а пока — сцену с донной Анной, — предложил Саша. — Ну, новый вариант, где никто не прыгает, а все выходят через дверь.

Сёма поднялся, подошел к лошади и встал у нее под брюхом, между передними и задними ногами.

— Вот это будет как бы дверь, — сказал он. — Отсюда и будем выходить.

— Мы не можем репетировать сцену с донной Анной без донны Анны, — насупился Сундуков.

— Так я позвоню Вере, — встрепенулся Саша. — Она ведь здесь. Сейчас подойдет.

И все уладилось наилучшим образом. Лепорелло исправно хромал и жаловался на своего беспутного сеньора, Сёма эффектно выныривал из-под лошадиного брюха, увлекая за собой Веру, которая отчаянно цеплялась за него, не то пытаясь удержать, не то отталкивая, и едва опять не порвала на нем одежду. Сундуков хмурился и бухтел, но в конце концов остался доволен.

— Завтра еще со Святославом поработаем, — сказал он. — Я тут подумал… мы кое-что упускаем. Смотрите, в самом начале Командор падает, сраженный рукой Дон Жуана, и в агонии еще успевает пропеть… ну, что он там поет. А в финале Командор является к своему убийце — и теперь Дон Жуан, пораженный его мертвящим прикосновением, падает на пол, скрючившись в предсмертной муке. Тут должна быть параллель, понимаете? Визуальная параллель. Перед лицом смерти люди теряют индивидуальность, и фигура умирающего Дон Жуана напоминает умирающего Командора. Это воплотившееся возмездие. Но только на этот раз не похоронный плач, как в сцене смерти Командора, а огненная буря. И победа человеческого духа над слабой плотью. У вас не возникает такого ощущения? Что его гибель в огне — это победа? И это уже романтико-героическая тема. То, чего еще нет на свете в тот год, когда Моцарт пишет свою оперу. Неведомое что-то, что спрятано пока еще во тьме, но зародится с нынешнего бала… Понимаете? И когда Сёма поет вот это вот свое:

Chi anima mi lacera?

Chi m'agita le viscere?

Che strazio, ohimè, che smania!

Che inferno, che terror!(15)

Саша смотрел на Сундукова во все глаза. Оказывается, у него у самого неплохой баритон. Недостаточный для оперной сцены, это понятно. Интересно, сожалел ли он когда-нибудь об этом или вполне доволен работой режиссера?

— Ладно, — Сундуков поднял руку, словно останавливая сам себя. — Это все завтра. На сегодня хватит. Отдыхайте, завтра у нас тяжелый день.

— Теперь все дни будут тяжелыми, — заметила Вера. — Вплоть до самой премьеры.

Сундуков промычал что-то невразумительное — не то согласился, не то возразил, коротко попрощался и ушел.

— Что это с ним? — опасливо спросил Саша. — Сам на себя не похож.

— Напротив, он становится все больше похож на себя прежнего, — сказал Сёма.

— И я даже знаю, чья это заслуга.

— Это Моцарт, — Сёма пожал плечами. — Есть у него такое свойство.

— Да, я в детстве читал в журнале «Наука и жизнь». Там писали, что коровы, которым включают Моцарта, дают больше молока, а комнатные цветы лучше растут.

— Что-то Тотоше этот ваш Моцарт не очень помогает, — сказала Вера. — Наверное, он только на коров действует и на герань.

— А Люшу сегодня по телевизору показывали, — попытался сменить тему Саша. — У меня в подъезде консьержка смотрела. Она там рассказывала, как правильно готовить икру из баклажанов. Люша то есть рассказывала, а консьержка записывала рецепт.

— И вот все у них так, — фыркнула Вера. — Моцарт вперемешку с баклажанами. Сама-то она еще ничего, природные данные есть. Но их ведь развивать надо, работать. А у нее в голове одни баклажаны да бездарный муженек, которого она, как кукушка, норовит подсунуть в чужое гнездо.

Саша прикусил губу, отвернулся, стараясь не засмеяться, и вопросительно глянул на Сёму — не пора ли?..

Но Сёма не смотрел на них. Он напряженно прислушивался к чему-то, наклонив голову вперед и уставившись в одну точку. Саша тоже прислушался. Кругом было тихо. Ни единого звука. Их окружала тупая ватная тишина. И в ней вдруг сухо и звонко, как болезненный пульс в висках, застучали странные неловкие шаги — где-то в коридоре, за приоткрытой дверью.

Сёма был уже на ногах, поднялась и Вера, а Саша, заторопившись, зацепился за ее стул и опрокинул его, преградив себе дорогу. Он почувствовал, как Вера вздрогнула, обернулся к ней — не задел ли нечаянно? Но Вера смотрела поверх его плеча, в сторону дверей.

Саша повернулся к дверям, ахнул и поскорее зажал рот рукой. Молчать, нельзя… Он не сможет помочь, только сделает хуже.

В дверях стоял Ваня. Стоять ему было тяжело, и он, наверное, упал бы, если б его не поддерживали цепкие руки того, кто был позади. Великовский! Или нет, он ведь совсем маленький, а этот высокий, иначе как бы он удержал Ваню… Но это он, точно он, разве можно перепутать… А у Вани кровавые язвы на лице и, кажется, под одеждой, и страшные красные полосы остаются там, где к нему прикасаются руки Великовского. И глаза закрыты… но он жив, он шевелится, конвульсивно хватает руками воздух и хрипло, с присвистом, дышит. Только ему больно шевелиться, при малейшем движении на белой рубашке расплываются новые кровавые пятна. Но это все можно исправить… Как тогда с Верой, ведь было уже такое… У Сёмы получится. Хорошо, что он здесь. Он сейчас все сделает.