Над Тиссой (из пограничной хроники) - [22]

— Ну и погодка! — пробормотал Каблуков. Он достал из кармана куртки тонко сплетённую верёвку, протянул один её конец Степанову. — Держи! Ясно, зачем нам эта верёвка?

Степанов чуть было не откликнулся одним уверенным словом «ясно». Он во-время сдержался, чтобы не огорчить ефрейтора, которому, как он чувствовал, хотелось погордиться своим большим опытом, поучить молодого пограничника. Пусть учит, пусть гордится.

— А зачем она, эта верёвка? — спросил Степанов.

Каблуков охотно и пространно объяснил. При такой плохой видимости, как сегодня, пограничный наряд должен надеяться главным образом на свой слух. Если пограничники.будут идти по дозорной тропке рядом или на близком расстоянии, то они не услышат, что делается на границе: шаги друг друга помешают. Как же в таком случае двигаться? Рассредоточение. Это надо сделать ещё и потому, что в туманной мгле можно лицом к лицу столкнуться с врагом, невольно подставить себя под его пули — одной очередью нарушитель может уничтожить наряд. Но, рассредоточившись в тумане, дозорные теряют необходимую зрительную связь. Вот тут-то и пригодится верёвка, как средство сигнальной связи: дёрнул за конец один раз — «Вперёд!», дважды — «Назад!», трижды — «Стой! Внимание!»

— Теперь ясно? — голос Каблукова был ласково-покровительственный, а рука дружески лежала на плече Степанова.

— Ясно, товарищ ефрейтор, — почтительно ответил Степанов, понимая, что это должно быть приятно старшему наряда.

— Держитесь за конец покрепче! — Каблуков дёрнул верёвку, и наряд отправился к границе.

Метров через двести, осторожно двигаясь по тропинке, протоптанной по целине, Каблуков и Степанов вышли к служебной полосе. Вспыхнул электрический фонарь в руках ефрейтора. Сильный луч с трудом прорезал туман и мутновато осветил кусок земли КСП.

Служебная полоса пограничной земли… Для пограничника она самая родная на всём белом свете. Она ему известна так же, как собственная ладонь, — каждая её морщинка, каждый бугорок, каждая выемка. Дубовый или тополевый лист на неё упадёт — не останется неприметным. Птица или заяц пробежит по ней — всё увидит пограничник.

Наряд медленно и осторожно двигался к левому флангу, вдоль служебной полосы, контролируя её: неприкосновенна ли она, — чёрная, без травинки сорняка, мелко рыхлённая, в неглубоких продольных бороздках?

Туман попрежнему низко стлался над землей, его с трудом пробивал электрический луч, но Каблуков отлично всё видел. Ему казалось, что сегодня он и видит и слышит в десять раз лучше, чем вчера или неделю назад. Его чуткое ухо безошибочно фиксировало ночные звуки. Шелестела быстрая Тисса под обрывом. Время от времени осыпался подмытый берег. Перебегал ветер по голым вершинам осокорей. Где-то тявкала лиса. Кричала сова. Далеко-далеко, на Большой Венгерской равнине, стонал у закрытого семафора паровоз.

Густой туман не мешал Каблукову и ориентироваться. По приметам, там и сям разбросанным вдоль дозорной тропы, он легко определял, где находится. Вот каменистое ложе канавки, промытой весенними дождями, — значит пройдено уже более трети пути. Через пятьдесят шагов должен быть пенёк старого дуба. Да, так и есть, вот он. Через семь минут зачернеет сквозь толщу тумана голый ствол дуба, разбитого молнией, потом, на другом, на правом фланге, появится большой, глубоко вросший в землю валун.

Последний наряд. Последний дозор в почти трёхлетней пограничной жизни Каблукова. Там, дома, не будет нарядов и ночных тревог, не вспыхнет сигнальная ракета, не подаст свой голос розыскная собака. Дома он может спокойно спать с вечера до утра. Может, но, кто знает, заснёт ли. Не раз и не два, наверное, вспомнит с щемящей болью в сердце и эту туманную ночь, и эти карпатские горы, весёлого Смолярчука, начальника заставы, друзей и товарищей, всю неповторимую свою пограничную жизнь. Каблуков усмехнулся, сообразив, что он, ещё не став человеком штатским, ещё не сняв обмундирования, ещё не покинув границы, — уже теперь, опережая время, тоскует по границе.

Снизу, со стороны Тиссы, послышался какой-то новый звук, до сих пор не улавливаемый Каблуковым. Ефрейтор сейчас же остановился, прислушиваясь. Да, он не ошибся; там, на берегу реки, беспокойно загалдела стая галок. Что встревожило их?

Каблуков резко дёрнул верёвку. Прерывисто дыша, на цыпочках подбежал Степанов.

— Слышишь? — спросил ефрейтор. Степанов приставил ладонь к левому уху.

— Галки. Кажется, на той стороне, в Венгрии, — неуверенно шёпотом ответил он.

— Ближе. На нашем берегу, — и ефрейтор опять замер, слушая ночь. — Проверим! — решительно сказал он, увлекая за собой Степанова.

Не доходя метров триста до левого фланга заставы, до того места, где, по расчётам Каблукова, кричали галки, он залёг и притаился. Ждал пять, десять, двадцать минут.

Из седой тьмы ночи доносился сдержанный говор Тиссы, хруст щебёнки под тяжёлыми коваными сапогами путевого обходчика. И ничего больше, ни одного звука, вызывающего сомнение.

Узкая полоска земли разделяла сейчас нарушителей и пограничников. Не видя друг друга и не слыша, лежали они на противоположных сторонах КСП. Если бы Кларк или Граб попытались сейчас продвинуться вперёд хотя бы на один метр, Каблуков немедленно услышал бы самое осторожное движение и в нужный момент вырос у них на дороге. Но Кларк и Граб не двигались, не пошевелили и пальцем.