Над Тиссой (из пограничной хроники) - [10]

Гора поднималась над горой. Все они были чёрными внизу, у подножья, серыми посредине, а дальше к вершине — яркобелыми. Снега опускались ниже и ниже, всё чаще машина шла на второй скорости. Вот снега сползли уже к самой обочине, а через километр укрыли всю дорогу. Тишина. Сонные огромные ели понуро, до самой земли, развесили лапчатые свои ветви, опушённые белым. На столетних дубах — ни снежинки. Толстые, в два обхвата, стволы. Сухие пепельно-мшистые сучья. Кое-где червонеют железной крепости листья, которые бессильны были сорвать в течение всей осени и зимы самые лютые ветры, беспрестанно дующие по северным склонам Карпат.

Белограй, не отрываясь, смотрел в окно. Он родился в степной Украине, на берегу моря, большую часть жизни прожил в Москве, три недели только воевал в Закарпатье и всё же как сильно полюбил он этот край гор, с каким наслаждением дышал он горным воздухом!

Горы и горы поднимались слева и справа, впереди и позади. Поднебесные. В седых кудрях лесов. С голыми каменными головами. Лобастые. Одна подпирала другую. Горы-братья. Горы-семьи. Одиночки. Куда ни смотрел Иван Белограй, всюду видел знакомые, родные горы.

Верховино, свитку ты наш…

Если ты не пролил свою кровь среди этих гор, если ты их не любишь, то, разумеется, они для тебя все на одно лицо, ты не различишь Горганы от Высоких Бескид, Говерло от Поп-Ивана, а Маковец от Петроса.

— Как называются эти горы, Стефан Янович? — спросил Белограй и лукаво прищурился.

— А кто же их знает, — Дзюба равнодушным взглядом скользнул по заснежённым вершинам. — У нас их столько здесь, как муравьев, — не запомнишь каждую.

— Вот тебе и человек закарпатской национальности, — усмехнулся Белограй. — Это Горганы. Запомните!

Горганские хребты, основа Восточных Карпат, — узкие крутосклонные поднебесные кручи, расчленённые долинами В Горганах почти не встречаются плоские вершины гор. Они в гигантских петушиных гребнях, скалистые, голые, открытые всем ветрам. Не зря их верховинцы и прозвали «Горганами». От Яблоницкого перевала до Татарувского, чуть ли не на протяжении ста километров, нет ни одной седловины, через которую можно было бы пробиться на машине или на подводе. Малозаметные вьючные тропки доступны не каждому. На полторы тысячи метров и выше поднимаются горные массивы. Непроглядные тёмные леса заливают их склоны до самых вершин. Ни деревни, ни хутора здесь не найдешь. Кое-где, на границе Полонин, попадётся пастушья колыба, давно необитаемая. Но зато на Горганах много зверей: медведей, серн, оленей.

Там, на вершинах Горган, похоронены два друга Белограя. Там, в октябре 1944 года, на склоне Петроса, и он пролил свою кровь, раненный в руку.

За крутым поворотом дороги, на фоне заснежённых зарослей кустарника и молодой поросли ёлочек показался каменный, гранёный, с усечённой вершиной и массивным четырёхугольным основанием столб — одинокий свидетель исчезнувшей государственной границы между, Польшей и Чехословакией.

— Ну, вот мы и на Верецком перевале! — сквозь зубы, низким хрипловатым голосом проговорил шофёр. Это были его первые слова, которые слышал Белограй.

Механик притормозил машину и вопросительно посмотрел на Дзюбу. Тот блеснул глазами из-под очков и коротко бросил:

— Рано ещё.

— Что? — спросил Белограй.

— Рано, говорю.

— Что рано?

— Греться. — Дзюба засмеялся,

— Правильно, поехали дальше, — беспечно откликнулся Иван.

Брезентовый верх кабины безотказного неутомимого «мерседеса» сдвинут гармошкой к кузову, и Белограю хорошо видно высокое небо, густо усыпанное крупными, яркими звёздами. Весь их весёлый праздничный свет, казалось ему, был направлен на Верецкий перевал.

— Вы помните первое путешествие Фучика в Советский Союз? — спросил Белограй.

— А разве он был в России? Он никуда не уезжал из Явора. Всё сколачивал кроны.

— Фучик? Да вы знаете, кто он такой?

Дзюба отлично знал, кто такой Юлиус Фучик, он догадывался, какое место занимал в сердце Белограя этот чешский герой, но он решил поиздеваться над восторженным парнем.

— Фучика я давно знаю, — оживлённо откликнулся Дзюба, — то есть, знал. Он жил в Яворе, на улице Масарика, содержал первоклассную кондитерскую. Когда мне было лет десять, я любил лакомиться пирожным Фучика.

— Да не тот это Фучик, не тот! — На лице Белограя появилось страдальческое выражение. — Я говорю про Юлиуса Фучика, коммуниста, героя Чехословакии.

— А!…

— Двадцать лет назад, не испугавшись тюрьмы, Юлиус Фучик вместе с товарищами решил тайком пробраться в Советский Союз. Он пешком проходил вот этими самыми местами, где мы с вами едем. Я вам сейчас прочитаю, что он написал об этом своём путешествии…

Белограй вытащил из-под своих ног чемоданчик, достал из него книгу в тёмнокрасном переплёте.

— Включи свет, механик. Слушайте!

«Эй вы, апрельское солнце и пограничные холмы, вы радуете нас! Пять туристов шагают по весенним тропинкам, восхищаются, как и положено, красотами природы, а сами думают о том, что лежит за тысячи километров впереди.

…А вот и самая большая достопримечательность — пограничный каменный столб! Этот замшелый камень множится в нашем воображении, сотни их вырастает в мощную стену, она высится над нами, она выше деревьев. Как мы перелезем через неё?» — читал Иван Белограй быстро, легко, будто стихи собственного сочинения.