Над морем - [2]

В третьей (назовём её море и над) некоторые из стихотворений становятся фигуративными, графически рисуя то ли волны, то ли стаи рыб, то ли призрачную фигуру ночного существа: «эта гигантская рука // протянута в ночь // над морем».

Поэт видит жертвоприношение в каждой клеточке вселенной. Обнажение приёма — кинематограф — всё чаще и чаще, всё более угрожающе, всё больше пограничных состояний, всё больше стихотворений памяти кого-то: «обрыв киноплёнки // крутится вхолостую // колотит хвостом как рыба// глотает воздух», «весла легли на воду // руки в уключины// тело перепелёнуто// небо в молоке». Свету, солнцу, теплу и сладости жизни, «чистому золоту слов» любви противостоят чёрные точки, пятнышки «того отвращения перед будущим, которое зовётся тревогой» (Камю), зародыши грядущей ночи бессилия, утраты памяти, «невозможности речи». Они и на горизонте, и на «дне твоих глаз» — «…потому что нас предали, // Раскрыли как книгу Бытия // Слишком рано», «здесь нас уже никто не помнит», «так просто забыть», «Как будто пленка // В этом месте засвечена…».

Память, память, попытка успеть захватить, запомнить, зацепиться в бесконечно-коротком празднике — через культурные коды (стрекозы Леонардо, лица Модильяни, окно Вермеера) и будни, неузнаваемо преображённые в мифологемы.

Четвёртая часть (война, кино) начинается циклом «Ленинград», в котором, по-моему, самое сильное, потрясающее стихотворение — короткое пятое «Петер ищет сердце…». Фильм становится всё неподвластнее зрителю, разворачиваясь от настоящего в прошлое («у нас чистилище // у них уже ад»), и каждый кадр видишь до мельчайших подробностей, не спрашивая себя, что конкретно он означает; появляются неизбежные классические цитаты: «коридорами метро до самой Москвы…», «экран давно погас…», «Небо свернулось от жара», «Полая соломинка // Облеплена муравьями».

«Гибель всерьёз» царит и здесь.

И последний раздел (возвращение голема?) — небольшой цикл, совмещающий в пределах одного невероятно медленного кадра-сна: «Оживает великий голем, щурится, // сжимая в зубах пентаграмму» — и — «задремали в яслях волы».

Это очень нелегко читать, и это затягивает, как водоворот. Хочется перечитывать ещё и ещё раз.

Это и есть блистательная авторская победа, не так ли?

Р. Левчин

I

«Незаметно становишься дальше…»

«Время срезает меня, как монету,

И мне уж не хватает себя самого…»

О. Мандельштам, «Нашедший подкову»

Незаметно становишься дальше,

Чем может быть взгляд,

        обращенный за горизонт,

По которому разливается прозрачное горное масло.

Приветствуя темноту, поют все сосуды мира —

В руках жен, верных или неверных,

В могилах неизвестных предков,

Которым кроме обожженной глины

Нечего было пожелать рядом с собою,

Поет каждое горлышко —

        глиняное или живое,

Из серебра или меди.

Ты выходишь на звон как на площадь,

Где для кого-то уже сколотили

        крест или трон или плаху,

Откуда земля разворачивается как платок,

А в нем немного хлеба и соль.

Смотри — разлетаются веером птицы,

        и за каждой ты поспеваешь,

И где ты — теперь разобрать невозможно…

Но кто-то на месте твоем

        с удивленьем подносит к лицу

Еще не остывшие медные руки

И слышит шипенье усталого молота

В ледяной воде, в горнице кузнеца,

Хорошо сделавшего свою работу.

06.1999

«Это озеро нарисовано на бумаге окна…»

Это озеро нарисовано на бумаге окна,

За ним полотно дороги,

Глубокая колея,

Соломенная телега осени,

Сырая листва, побелевшая в ожидании снега.

Голоса гуляют по берегу,

В галерее шепотов, у молочных стволов,

По стеклянному лесу.

Каждого видно как на ладони,

Линии разделяются, чтобы сойтись,

Ветвятся, теряют друг друга из виду,

Стая, поднятая далеким лаем,

Поднимается над остывшей водой,

Догоняя краешек солнца.

Нет, не птицы, но кто-то другой

Узнает молодое лицо зимы,

Деревянные саночки, щепки, трещотки,

Огоньки, спрятанные в сугробах.

Катающиеся на коньках смеются,

Полозья прилежно режут лед,

Но веселье зимы беззвучно.

Оттуда доносится только шорох

Хорошо заточенного железа,

Которое ходит легко и весело

Поперек сухого ствола

Уходящего года.

10.2000

Степь

Степь это мелкие черные всадники лет,

За которыми снова сомкнется трава.

Мы идем по следу,

Подбираем потерянные подковы,

Щепки и бусинки, наконечники стрел,

Кто-то сложил очаг и угли еще не погасли.

Небо смотрит на нас единственным глазом,

Под ногами теплится ночь,

В дыму сухое дерево оживает,

Почки лопаются от жара

И звезды восходят как зерна.

Цветущая степь, крылья тюльпанов,

Черные серединки маков,

Запаху негде остановиться,

Он расплывается по земле,

Прорастая между лопатками сна.

На поверженного бросается ястреб,

Ныряет снова и снова,

Но не может пробиться к земле,

Ударяясь о безмолвие.

Помнит только зима.

Звуки, заледеневшие на лету,

Осыпаются острыми осколками.

Мы продолжаем идти по следу,

Зная, что небо не видит нас,

Что есть кто-то еще,

Кому предназначен этот тяжелый взгляд,

Единственный, кто не знает,

Что степь это смерть.

12.2000

«Смотрим на разноцветный шельф, на осколки…»

Смотрим на разноцветный шельф, на осколки

Самой прекрасной коринфской вазы

Розовое по серому

Раковины, полные песка

Сквозь тонкое стеклянное горлышко

Течет песчаная песенка

Еле заметно меняется береговая линия