Над Черемошем - [73]

До самых сумерек сидел он так, а когда в хату заглянул вечер и осветил каждое зернышко, как драгоценный самоцвет, дед, не запирая дверь, вышел в поле…

За облаками бродил месяц, изредка озаряя одинокую фигуру Саввы Сайнюка. Согнувшись, старик выкапывал что-то из своей прежней межи. Звякнула лопата, и Савва с натугой вытащил камень; потом, оглядевшись по сторонам, он положил камень в мешок и направился к Черемошу. У самого глубокого места дед остановился, покачал головой и рывком вытряхнул свою ношу в воду.

— Савва, что это вы топите? — спросил, подходя, Марьян Букачук.

— Что топлю? Пережитки прошлого, Марьян… Волосом я был сед, а умом — дитё!..

* * *

Василина хлопочет у печки, она пробует свежий пирожок с маком, причмокивает губами от удовольствия и даже облизывает пальцы. Снаружи вбегает Катерина и оглушает мать коломыйкой:

Лучше всех живет стряпуха:

Пироги да сальце.

Сиди себе у печи,

Облизывай пальцы!

— И оближешь — такие вкусные!.. Ешь, доченька, — и мать подносит Катерине макитру с пирожками. — Ешь, звеньевая моя золотенькая!

— Так ты уж не маком, а пирожками собралась торговать? Сколько напекла! — отзывается с порога Юстин.

— Ты попробуй сперва, а потом ворчи. — Жена ласково угощает мужа и вздыхает.

— Чего вздыхаешь?

— Ничего, Юстин. Скорей бы уж утро!

— Так на базар и тянет?

— Ой, помолчи, Юстин…

Василина не спала почти всю ночь, а ранним утром, одевшись по-праздничному, пошла с корзиной пирожков в поле.

— Люди добрые, — обратилась она к колхозникам своей бригады, — простите меня, глупую бабу. Хочу работать с бригадой.

— Что ж, становитесь, Василина, с нами.

— На всю жизнь с вами… Только попробуйте пирожков. Сроду таких не ели. Попробуйте, не побрезгайте. И еще раз простите меня, неразумную. Я уже и Миколу Сенчука просила, чтоб не глядел на меня как на элемента.

— И пирожками его угостили? — смеются женщины.

— И пирожками. Он ведь председатель… Ел и хвалил… Так уж пожалуйста! Уж такие пирожки, уж такие медовые, уж такие, что ну, да и только!

* * *

На лужайке возле импровизированных праздничных подмостков разгулялись гуцулы. Свежие голоса стелются по ранним осенним росам, а стройная музыка облетает все улицы, подбивая на пляску даже стариков. В буйном вихре закружился праздник красок, юности и красоты. Не успела рассыпаться веселыми брызгами пляска, как на середину лужайки выскочил разрумяненный Иван Микитей, крикнул музыкантам:

— Не ленись, играй! У нас славный край! Играй, чтоб и горы топотали, а в долину каблуки отлетали!

Ой, выйду я на леваду,

Посредине стану.

Одна милка несет кныш[27],

Другая — сметану.

А я кныш за ремень,

А сметану выпью.

Одну милку поцелую,

А другую кликну.

— Настечка, это он тебя кликнет? — хохочет Василь Букачук.

— Лучше скажи, как ты теперь глазами захлопаешь, когда тебя Мариечка кликнет? — Иван снимает с головы Василия крысаню. — Слушайте, слушайте, сейчас нам споют вихры Василя, там соловей гнездо свил!

И все хохочут, глядя на смущенного лесоруба.

— Выходи, Настечка, плясать, — подлетая к своей любушке, кричит Иван.

— Не пойду! — решительно отказывается та, отстраняясь.

— Ну, выйди!

— Не пойду.

— Ну, пойдем вместе…

— Вот теперь пойду…

— Играйте Катерине Рымарь! Пусть пропляшет от Гринявки до самой столицы, а товарищ агроном пусть догоняет.

— И пропляшу! — Девушка вбежала в круг и, не касаясь земли, закружилась, завертелась, точно весенний шум.

— Сам бы сватал, не будь у меня Настечки! — восторженно вырывается у Ивана Микитея, и он с воинственным кличем снова врывается в пляску.

— Марко Сенчук и Калина Дзвиняч танцуют гуцулку! — объявляет Григорий Нестеренко.

И цветистый гуцульский хоровод с увлечением следит, как кружатся, мелькают детские фигурки, выводя стройный рисунок пляски.

— Как же ты славно пляшешь, доченька! — воскликнул Микола Сенчук, подхватывая на руки девочку.

Калина стыдливо и доверчиво припала к нему.

— Так мне уже можно вас, дядя, отцом звать?

— Зови, доченька, зови!

На глазах Ксении Петровны заблестели счастливые слезы.

— Играйте, музыканты! У дядька Леся еще новые сапоги целы! — не успокаивается Иван Микитей.

— Лесь, будет уж, — дергает Олена мужа за рукав.

— А что я могу сделать, когда ноги сами ходят! Вот видишь, не я — ноги виноваты! — и Лесь пустился в такую чечетку, что и жениным ногам стало завидно.

— Сойду с горки потихоньку

И спешить не стану.

Пеки, милка, пироги —

Вечерком нагряну.

— Напеку я пирогов,

Были б мак да масло.

Я за сито, за корыто,

А в печи погасло.

— Василина, это не про твои пироги поют? — допытывается у жены Юстин.

— А что ж, и про мои! — отвечает захмелевшая Рымариха, приплясывая и ничуть не сердясь на мужа.

А музыка то скачет-катится, то налетает горным вихрем; кружатся молодые пары, переминаются с ноги на ногу захмелевшие от желания плясать старики.

* * *

В опустевшую хижину на пастбище вошли Бундзяк, Качмала, Палайда и Вацеба.

— Обманул нас Марьян! Раньше спустился с гор, чтобы не дать дани. — Бундзяк свирепо двинул сапогом в омертвевший очаг, и над ним заклубилась зола, окутав бандитов серым облаком.

— Апчхи! — Качмала растер сажу на лице. — Теперь сидит себе Марьян на колхозном празднике и смеется над нами.