Над бурей поднятый маяк - [32]

* * *

Гоф замер, врос в пол, зажав рот обеими руками.

Что же это делается? Ему хотелось закричать — так, чтобы его услышали и в «Театре»: «Помогите! Сделайте же что-нибудь с этими безумцами! Сделайте так, чтобы они любили друг друга, смотрели друг на друга так, как раньше — а не так, как сейчас!»

Но никто бы не услышал его, не прислушался. Толпа жаждала крови — отовсюду неслись подначки и подбадривания: бей его, пусти ему кровь, в круг, в круг!

Слезы подкатывали к горлу терпким комом. Неужели — все? Неужто так кончаются все подобные истории, о которых говорят — это была настоящая, самая настоящая любовь? Сейчас мастер Марло просто пропорет мастера Шекспира кинжалом — с него станется. Столько историй ходило о том, как опасен этот человек! Гофу и смотреть на него, такого, забытого, незнакомого, было страшно. Заостренное, будто наскоро начерканное тушью лицо, непьяная, обманчивая точность смертоносных движений — это был не человек вовсе, но сам Дьявол во плоти.

Гоф уже был готов увидеть смерть любимого драматурга — прощайте, прощайте же, мастер Уилл, простите, что я говорил вам о своем безмерном уважении и дружбе так мало и так нечасто! — но тут произошел новый поворот.

Сам Нечистый не написал бы пьесы с таким сюжетом!

— Я бы сделал это лишь затем, что ненавижу свою любовь к тебе, — громко, раздельно, пугающе сказал Марло, приблизив свое белое, как полотно, лицо к разбитому лицу Шекспира, жестко, отчаянно, прижался губами к его губам. Окрашивая их чужой кровью. Творя что-то невообразимое. — И я убил бы тебя только в том случае, если бы ты сумел воскреснуть, подобно другому, всем нам известному фигляру…

* * *

Уилл оттеснял, закрывал Дика собой — и напарывался на ножевой, кинжальный взгляд Кита. От него было так легко погибнуть, так что ж? Можно подумать, Уилл не рвался к этому все прошлые сутки, с тех самых пор, как переступил порог дома на Хог-Лейн, выбросив ключ от дома Кита на колени юного Саутгемптона. А вечер, вчерашний вечер казался сейчас таким далеким, как будто он был жизнь назад. А между жизнью и Адом, тем, во что она превратилась ныне, во чреве сисястой Морской Девы, пролегала пустыня.

Ты говоришь, я никогда не спускался в Аид, Кит? Я прошел его своими ногами, от и до, от порога твоего дома до порога «Сирены», и часть пути, как и положено мертвецу, прошел босым и в одной сорочке.

Чертов Ад оказался похожим на ночной Шордич, представляешь?

Я говорил что не могу жить без тебя? Так вот, это правда. Я умер вчера, рухнул замертво на твоем пороге, а ты и не заметил. Я мертв, Кит.

Ну, же ударь меня ножом, пусть острая сталь наконец пройдет сквозь то, что осталось от живого тела — какая теперь разница? Я — мертв без тебя.

Мысли проносились со скоростью ветра в штормовой день, но Уилл, как и положено, мертвецу, оставался немым.

Он слушал Кита, следил за его хищными, отточенными, прекрасными даже сейчас, под винными парами и лютой, безумной злостью движениями, и не мог выдавить ни слова, кроме:

— Убей меня, а его — не трогай.

Это была правда, и в правде была — любовь. Ибо кто такой тебе Дик Бербедж, к чему его бессмысленная жертва, когда Орфею, чтобы спуститься в Аид, нужен Меркурий, а Сере, чтобы умереть, нужна Ртуть?

И вновь, как в пьесе, одной из тех, что они же сами и сочиняли для постановки на лондонских подмостках на потеху жадной до кровавых зрелищ толпы, Кит сделал свой выпад — и свой выбор. Он держал крепко, и все повторялось почти дословно. Только прошлой ночью грабителям нужен был его дублет, а сейчас их покровитель, Меркурий, пришел по его душу.

— Зачем, Кит, — хотел спросить Уилл, дернувшись и тут же порезавшись о сталь. Тонкая струйка потекла вдоль обнаженного горла — и это тоже было с ними, все повторялось зеркально, и ничего нового быть не могло. — Зачем ты хочешь ограбить меня, если моя душа и так твоя? И будет твоей — всегда, с того самого первого мига, как ты взял меня за порезанной ладонью за такую же искалеченную ладонь. Или — раньше?

Он не спросил, конечно, только смотрел и смотрел, проваливаясь в темнеющие зрачки Кита, чувствуя, что мир вокруг него сужается до этих зрачков, а уши будто забиты паклей — так, что даже слова Кита, долетали с трудом. Но одно Уилл услышал совершенно четко:

— Люблю, — произнес Кит и прижался к губам Уилла своими, хранящими вкус табака и вина, губами. И Уилл рванулся к этому поцелую всем своим существом.

И — воскрес.

Но лишь для того, чтобы в следующий миг черные провалы зрачков Кита стали просто — чернотой.

* * *

Дик не поспевал за происходящим, он и правда чувствовал себя таким тупым, как сказал про него Марло в злобе на весь белый свет. Таким глупым, будто мозги его были куриными. Он только смотрел, и видел глазами, но не мог понять сути происходящего. Вот Уилл оттолкнул его, подставляясь под нож. Вот Марло приставил ему нож к горлу, угрожая отрезать яйца, а вот — стал целовать Уилла у всех на виду, будто он был одним из стаи тех содомитов, что всюду шлялись с Марло и слушали его бесконечные бредни про Христа и черную магию. А вот — Уилл обмяк в его объятиях, начал оседать на пол кулем, и Марло чуть не выронил свалившуюся ему в руки ношу.