Над бурей поднятый маяк - [34]

Дик же места себе не находил, метался бестолково, пока все остальные наводили в «Театре» порядок к Пасхе. Так волновался, значит, за друга. И, как выяснилось, не зря.

Глядя на Шекспира, заюшенного по самые уши, бестолково цепляющегося за плечи Кемпа и Дика и еле-еле переставляющего ноги, Катберт только головой покачал. Это и следовало, в общем-то, предвидеть: день, начавшийся с того, что один Шекспир, потрясая кулаками, страстно хотел начистить рожу Марло, закончился тем, что Марло все-таки начистил рожу другому.

О том, что произошло в «Сирене», Кемп с Диком говорили вразнобой, перебивая друг друга, и то и дело срываясь с места, чтобы показать в лицах, будто мальчишки. Вокруг них собрались все, кто еще был в «Театре», и даже папаша вышел по такому случаю из своего кабинета.

Сам же виновник торжества сидел в углу, прижимая к расквашенному носу тряпицу с замотанным в ней куском льда, и мерно раскачивался из стороны в сторону от боли.

Катберт сочувственно вздыхал, глядя на него. Он хорошо знал, каково это — когда сворачивают нос на сторону в драке.

— Дела-а-а, — протянул папаша, выслушав необыкновенную повесть Дика и Кемпа до конца. — Совсем Марло с катушек слетел, похоже. Что, так и саданул носком сапога? Зубы-то хоть целы, а, Уилл?

Шекспир смотрел несчастным взглядом сквозь наливающийся синяк, и затекшие веки, и говорить не мог — только кивал.

И Катберт решился:

— Дай-ка, — он отвел руку Шекспира с тряпицей, бегло ощупал вспухающий нос, тот был основательно свернут на сторону. — Ерунда, сейчас исправим, — сказал преувеличенно бодро, взялся за него и потянул. Вопль Шекспира разнесся по всему «Театру».

* * *

— Вот, полежишь тут, а хочешь — пива принесу? А поесть? — Дик кудахтал над ним, как наседка, только что крыльями не хлопал, и Уилл не мог сдержать улыбки. Первая, самая острая, боль ушла, оставив по себе тягучий след и свинцовую тяжесть в висках и веках. Уилл мотал головой, отказываясь, махал рукой, пытаясь прервать чрезмерную заботу друга, и улыбался, раз за разом возвращаясь в памяти к поцелую с Китом. Он теперь не жалел обо всем, что произошло в последние сутки — значит, так надо было, значит, это испытание им было послано неспроста. И они выдержали его — оба. А что не довели до конца примирение — так впереди не один еще день, и все у них будет — в этом Уилл был уверен твердо.

— А хочешь, я тебе из дома стащу чего-нибудь, вина там, булочку?… — все предлагал Дик и заглядывал в глаза, и выглядел так, как будто увидел воочию воскресение Лазаря — никак не меньше.

Уилл качал головой, прерывая словесный водопад:

— Я бы подремал немного…

* * *

— Я всю жизнь играл любовь до смерти, — рассказывал, вздыхая, юный Гоф, оседающим в изнеможении округлым движением рук усиливая свое переживание. Где-то на дальних лугах бродили заблудшие овечки его потерявшихся мыслей — например, о том, что, увидев мастера Марло таким, каким он был днем в «Сирене», да и таким, каким был он теперь, вечером, у себя дома, не стоило доверяться ему. Не стоило доверять. Но язык, вольно развязанный, подстегиваемый выпивкой, решал по-своему. И вот уже вся душа юного исполнителя ролей трепетных инженю была вывернута наизнанку, как полупустой кошелек, а мастер Марло лишь мерцал глазами из-под полуопущенных ресниц, попыхивая негаснущей трубкой. — Играл Филомелу, изнасилованную и погибшую из-за этого… Или Джульетту, наложившую на себя руки во имя любви. Но я никогда не видел, как это — в жизни. Мне даже казалось, что это все глупости.

Мастер Марло мерцал влагой на коже и зрачками — все так же молча. Не потрудившийся даже обтереться после ванны (надо же, о Господи, у него прямо в доме была ванна, огромная, с львиными лапами, и в воде отражались огоньки свеч!), надушенный, благодушный, ленивый, он как будто и не слушал, что болтал Гоф, курил, чуть втягивая щеки, и косил блуждающим взглядом туда, куда его робкий гость, напротив, старался не смотреть.

Конечно, малыш Гоф бывал на таких вечеринках, где творилось такое, о чем не скажешь даже в присутствии хозяина «Театра», не имеющего ничего против того, чтобы его актеры торговали собой ради дополнительной выручки. Пареньки вроде Роберта ценились в определенных кругах — и он не знал недостатка в клиентах, всегда принося в карманах деньги, сладости, странные впечатления и обзаводясь новыми и новыми платьями для еще более очаровательного исполнения ролей. Так поступали многие подмастерья, чьего обычного заработка едва хватало на пропитание. Но здесь, в компании мастера Марло, ход чьих мыслей был для него загадкой, в окружении еды, выпивки, сизого сладкого дыма и обнаженных, бесконечно сопрягающихся тел, ему было не по себе.

— Кое-кто из тех, кто покупал меня, — вспыхивал Гоф, опуская взгляд, а когда снова смотрел на собеседника, заново головокружительно смущался его непринужденной наготе и почему-то — вьющимся от влаги волосам, откинутым на плечи. — Говорил, что любит меня. Но ведь это все — другое. Не та любовь до смерти, которую я играю на сцене…

Мастер Марло только выдохнул облачко дыма, и чуть сменил положение, в котором находился, сидя глубоко в кресле за длинным, уставленным всякой всячиной столом. Блики поползли по его коже, обрисовалась тень в углублениях ключиц, а ниже Гоф не смотрел. Ему казалось, что от того, кто расположился рядом с ним, забросив ногу на ногу, веет не только модными духами с запахом розы, таким душным, таким пугающим пороком, что единственный выход — как можно скорее бежать, бежать, бежать отсюда.