Над бурей поднятый маяк - [30]

Кит, однако, спешил и не спешил. Спешил — докуривать трубку, вдыхая дым, как делают последние вдохи те, кого должны вот-вот вздернуть на виселице. Спешил все так же прожигая Уилла взглядом — насквозь, до самых костей, обугливая их тоже, как будто их двоих уже сжигали на Смитфилдовской площади, посреди торжища на забаву и в назидание всем остальным.

Не спешил, оттягивая последний стремительный выпад. Тот, который мог бы решить все.

Уилл почти перестал дышать, почти провалился в бездонные, пьяные и безумные зрачки Кита, когда Кит — не ударил вовсе, не толкнул его в грудь, не приставил к его горлу нож, — а заговорил. Этого следовало ожидать: слова были всего лишь словами, но слова были Богом, и слова были их с Китом оружием.

И Кит делал выпад за выпадом, без устали, разил, не глядя, но точно попадая в цель, — так, как он дрался на шпагах с Недом Алленом. На сцене, но взаправду.

И Уилл мог бы погибнуть под градом этих обвинений и упреков, обрушенных на него со всей страстью, на которую был способен Кит. Но Кит требовал ответа в том, на что не имел права, — и это придавало сил.

Уил стер попавший на лицо пепел, сказал так тихо, чтобы слышал только Кит, да может еще Кемп и Дик, — тоже настрожившиеся и безмолвные.

— Это никогда не имело значения, Кит. Ни то, что делал с другими я, ни то, что делаешь с ними ты. Важно лишь то, что между нами.

* * *

Значит — так. Значит — не имеет значения, какая разница, кого трахает твой Орфей, пока ему так легко переступать порог твоего дома, уходя, не оборачиваясь.

Действительно — какая разница?

Какая. Теперь. Разница.

Чувствуя, что кровь в нем закипает, немедленно, немилосердно, беспечно становясь смолой — той, в которой, как говорят пуританские болваны, будут вываривать бессмертную душу грешника, пока она не приобретет свой истинный цвет, цвет своих земных деяний — черный, Кит медленно опустился на корточки. Так, чтобы видеть глаза, смотрящие на него без зазрения, совсем рядом. Чтобы и самому высмотреть в них свою догадку, от которой все кишки свертывались в болящий, ноющий, невыносимый узел — взять бы, да вырвать их из брюха, лечь под руку палача, чтобы помог, раз и навсегда.

А после — в Ад.

— А что? — спросил Кит громким, свистящим, страшным шепотом, вперившись в Уилла — тоже страшно. Он не мигал, не шевелился, не дышал даже — просто проглядывал все глаза, ощущая в себе единственное, что теперь наполняло его существо — Ад. Тот же, что был снаружи, был и в нем. И сам он был — в Аду, и нигде больше. — Что — между нами? Что я могу иметь с тобой общего, если от тебя смердит всеми теми, кому ты пел на ухо так же, как и мне?

Он вытянулся, втягивая ноздрями дрожащий между ним и Уиллом воздух, смутно вспоминая: это уже было с ними. Непроявленные тени, прикосновения, которых могло никогда и не случиться, разговоры — совсем другие. Это было — и ничего не было. Ничего не могло быть. С этого момента. С этих слов, подводящих черту под мыслью, что никуда не нужно вести, никуда не нужно спускаться, Преисподняя — вот она, вокруг, внутри, снаружи, под ногами, над головой, у потолочных балок и прогнившего насквозь неба.

Он вытянулся, и погладил Уилла по щеке, уколов кончики пальцев о короткую щетину. Что же, жеребчик, мог бы и подбриться для своих красоток. Или думаешь, что за свои деньги, сиречь — стихи да болтовню, сойдешь и так?

— Не знаешь? А я знаю. Ничего. Пустота. Что ты знаешь про Аид, Орфей, если ты никогда не бывал там? Ты хоть помылся после того, что творил, прежде чем осмелиться подойти ко мне, а? И за что только я до сих пор сдохнуть готов из любви к тебе, ничтожество…

Кит прошипел это почти в находящиеся в такой горячей близости пересохшие губы.

А затем, резко выпрямившись, хлобыстнул мыском по этому лицу, правильность черт которого стало так тошно выносить.

— Поди теперь пораспускай перышки перед своими дырками, красавчик, — бросил небрежно, не оборачиваясь, заранее зная, каким именно жестом Уилл схватится за разбитый нос, как шатнется, отступит назад, втягивая первую заструившуюся по губам и подбородку кровь. — Может быть, из жалости тебя приголубят еще какие-то слабые на передок девицы, ведь это так приятно, верно?

Легко ступая, он оказался на соседнем столе, а оттуда, через лавку, спрыгнул на пол. И утонул в поднявшемся гуле — ни дать ни взять, на упирающегося окровавленного быка выпустили новую стаю голодных собак.

* * *

Роберт Гоф не успел юркнуть под русалочью вывеску, надеясь, как обычно бывает в пору обеда, встретить за выпивкой друзей из «Театра» или даже «Розы», как ему в лицо полетели вопли десятков глоток.

— Драка! Драка! — вопил кто-то с искрящим задором, и крик этот подхватывали, подхватывали заново, и несли меж столов, будто упавшее знамя. Дальше начался грохот — вечные выпивохи, коротающие свободные часы у «Сирены», заколотили по столам, затопали каблуками в пол.

Ничего не понимая, Гоф завертел головой, и начал протискиваться меж потных боков кабацких завсегдатаев. А когда увидел, что происходит, что вызвало столь примечательное оживление — весь обмер и покрылся мурашками.

Кит Марло, странно исхудавший, заострившийся, посеревший от теней под горящими глазами, спрыгнул с ближней лавки, а позади него, зажав ладонью нос, скорчился мастер Шекспир. Между пальцев его руки струилась темная кровь.