Нацизм - [16]

Сохранились рассказы остарбайтеров, и мы можем прочитать, как в реальности выбирали «живой товар».

«Остаток ночи мы провели в холодных сырых бараках, – вспоминала остарбайтер из Стрельны Вера Фролова. – Мы сидели на полу, на грязной вонючей соломе, и, конечно, никому из нас было не до сна. А утром загремели засовы, распахнулась дверь, и два охранника по очереди стали вытаскивать нас по крытым ступеням на улицу. Потом, собрав нас вместе, погнали, как стадо баранов, по узкой улочке на маленькую площадь, вокруг которой стояли подводы и нетерпеливо прохаживались взад и вперед какие-то “господа”. Площадь эта и здание перед ней оказались пресловутой “биржей труда”, а ожидающие люди (мне тошно называть их людьми!) были теперешними нашими хозяевами.

И началась церемония купли-продажи “живого товара” с Востока. Я не могу без чувства отвращения и гадливости вспоминать все то, что происходило там, на этой площади, в тот день.

Они набросились на нас, как стервятники, выхватывали из толпы, щупали, мяли, открывали рты, считали зубы. Да, да, в просвещенной, цивилизованной Германии они считали у нас зубы, как на ярмарке лошадей!

Вот один из “хозяев”, длинный и сухопарый немец, потянул меня за рукав из толпы невольников и, оглядев со всех сторон, подтолкнул к группе уже отобранных “восточников”. Сквозь общий многоголосый плач я услышала крик моей мамы. Этот крик, резанув прямо по сердцу, вывел наконец меня из состояния какого-то тупого, безразличного оцепенения, в котором находилась еще со дня пребывания в лагере. Задыхаясь от ужаса, от страха потерять маму, я ринулась к столу, который вынесли прямо на площадь и за которым безразличные чиновники уже оформляли первые купчие. С дрожью в голосе, с трудом отбирая в памяти нужные слова, я по-немецки говорила им о том, что они не имеют права издеваться над нами только за то, что мы – русские, что это бесчеловечно, это жестоко разлучать близких людей.

Чиновники молча, с усмешкой смотрели мне в рот, а среди “хозяев” произошло вдруг какое-то движение. Человек пять их направились ко мне, а один, круглый и пузатый, опередив всех, проворно схватил за руку. И мне стало ясно, что не мои возвышенные слова произвели на них какое-то доброе действие, а просто мое умение немножко владеть языком привлекло ко мне их чисто деляческое внимание».

Вот так вот, в духе романов Жюля Верна происходила в середине XX века в центре Европы покупка людей. Ими были наши соотечественники, юноши и девушки.

Что с ними происходило дальше?

Остарбайтер мог попасть либо на промышленное предприятие и жить в рабочем лагере, либо на ферму к какому-нибудь бауэру и жить там. Промышленное предприятие означало ад. Рабочие лагеря выглядели как концентрационные. Строили их рядом с заводами или фабриками крупные промышленные концерны – это «Опель», «Сименс», «Крупп» и др.

Эти бараки насквозь продувались ветром, внутри стояли нары в два ряда. Русских, украинских и белорусских рабочих на ночь запирали на засов, на ноги им одевали деревянные колодки. Официально был установлен 12-часовой рабочий день, но работали, как правило, по 14 или 16 часов. Из еды – раз в день баланда и кусок эрзац-хлеба граммов 40. Среди работников была очень высокая смертность, но поскольку концерны закупали рабов оптом, жизнь одного человека в принципе не играла никакой роли. Задокументировано, что в цехах заводов «стального короля» Круппа висел плакат «Славяне – это рабы». Как комментировал британский историк Уильям Манчестер: «Гнусное слово было произнесено, и с ним родился новый жаргон. Все чаще во внутрифирменных меморандумах упоминаются “рабский труд”, “рабство”, “рынок рабов” и “рабовладелец”, то есть Альфрид Крупп».

Кстати говоря, Крупп потом на Нюрнбергском процессе довольно успешно оправдывался.

«Не мы такие – жизнь такая», – говорил он.

Совершенно верно. Хотя при этом документировано, что вербовщик рабочей силы, который работал на него, обозначил норму хлеба для русских в 300 граммов из расчета на 500 часов. Когда ему сказали, что на такой норме нельзя продержаться более двух месяцев, доктор Леман ответил: «Русским военнопленным не дозволено получать такую же еду, какую получают западные европейцы».

3 июля 1947 года Крупп, комментируя это, спокойно заявил: «Естественно, мы не могли бы добиться от них производительности, свойственной нормальному германскому рабочему».

Уму непостижимо: в середине XX века в цивилизованной Европе развернули рабовладельческие рынки…

Я бывал в некоторых концентрационных лагерях, и там это подробно изложено в таблицах, сколько еды надо потратить для того, чтобы он, с одной стороны, такой-то срок отработал, а с другой – чтобы он при этом был умерщвлен тяжелым трудом. Это была абсолютно продуманная политика.

Как мы уже говорили, крупные концерны закупали военнопленных. Весь 1942 год и начало 1943-го промышленники думали, что поток рабочей силы с Востока будет неиссякаем. Покупать можно будет сколько угодно, так что сотней больше, сотней меньше – значения это не имеет. Поэтому кусочек эрзац-хлеба в день, в котором было муки всего 20 %, баланда, колодки на ногах – вот участь этих рабов.