Начнем сначала - [156]

Сушков плечом пошевелил, дескать, наивный вопрос.

— Пять дней сроку. Покажешь мне, подчистим, перепечатаем и командировку в зубы. Лети в область и в Москву. И чтобы прямо с колес.

— Ну, знаете, чтобы прямо с колес… — многозначительно начал Сушков.

— Знаю, — перебил Феликс Макарович. — Снабдим тебя рыбкой и деньжатами. Учить, что ли? За мной не пропадет. Есть вопросы?

И снова вместо ответа Сушков только плечом шевельнул.

— Тогда за дело. Бывай! Сделаешь раньше — больше навар. Жду.

Обе статьи появились почти в один день, на пороге выездной коллегии министерства, и, конечно, были замечены, и сыграли немалую роль в формировании общественного мнения в пользу Феликса Макаровича. А поднятые им на ноги многочисленные друзья в главке и министерстве во всю мочь затрубили в медные трубы, зазвонили в пожарные колокола, выгораживая, обеляя, прославляя Феликса Макаровича Кирикова, который, по их аттестации, вовсе и не скрывал важнейшую стройку, не ставил под удар энергетический баланс страны, а, напротив, несмотря на просчеты Госплана, Госснаба, Миннефтегазстроя, делал все возможное и даже невозможное, чтобы сдать компрессорную в срок. Нимало не смущаясь фактами и документами, свидетельствующими обратное, приверженцы Феликса Макаровича черное называли белым, а правое — левым, и орали, и били в барабаны, и неистово размахивали кулаками, и в конце концов кого-то оглушили, кого-то смутили, кого-то повергли в смятение. Словом, еще раз доказали, что «не имей сто рублей…» и «как аукнется…».

И все-таки главные надежды Феликс Макарович по-прежнему возлагал на Максима Бурлака, веря, что тот на коллегии поддержит, подопрет и грозовые тучи пронесет стороной. Но, и веря, и надеясь, и почти не сомневаясь, Феликс Макарович до последней минуты не благодушествовал, а изобретал все новые и новые ходы и лазейки на случай неожиданного предательства, мягчил там, где мог упасть, придумывал алиби на любой возможный обвинительный выпад. И не просто придумывал, а каждую придумку оперял, окрылял соответствующими документами, расчетами и выкладками, втянув в самооборону весь управленческий аппарат треста и всю свою королевскую рать за пределами Гудыма…

Сталина с необъяснимой все возрастающей неприязнью наблюдала подготовку мужа к отчету на коллегии. Всегда самоуверенный и циничный, он явно паниковал, лихорадочно что-то подсчитывал, выписывал, куда-то непрестанно звонил. И хотя Сталина делала вид, что ничего не замечает, она знала, что тревожит Феликса. И однажды она сорвалась:

— Да не мечи ты икру! — прикрикнула она на мужа. — Выплывешь! Такие ни в огне ни в воде…

— Перестань паясничать! — сразу освирепел Феликс Макарович.

— Не ори, — тихо и как-то безнадежно проговорила Сталина. — У тебя, кроме меня, — никого, все — купленные…

Когда Сталина сказала мужу о своем намерении пожить в теремке Бурлака, чтобы помочь тому вырваться из лап недуга, Феликс Макарович отнесся к этому до обидного спокойно.

— Валяй! Будет еще один козырь в нашей колоде.

Равнодушие мужа зацепило Сталину, и она дерзко, с вызовом сказала:

— Закручу вот с Максимом.

— Крути, — спокойно ответил Феликс Макарович. — Не убудет.

Увидел, как полыхнули гневным румянцем щеки жены, спохватился, поспешно пробормотал:

— Ты, как жена Цезаря, вне подозрений…

И, легонько полуобняв Сталину, приложился губами к ее полыхающей щеке…

Именно это и вспомнила теперь Сталина и едва не заплакала от обиды. «Жизнь под занавес, а что позади?..»

2

В том, что сказал Сивков на отчетно-выборном партийном собрании, была какая-то цепкая, занозистая правда, и, как от нее ни отбивался Бурлак, она лезла в душу и в сознание и там шевелила, раскачивала, сдвигала привычные представления, идеалы и нормы. В доводах Сивкова угадывалась упруго спружиненная могучая сила, которая рано или поздно, но непременно распрямится и так ударит, что наповал сокрушит приверженцев меркантильного курса и конечно же Бурлака. И, чуя это и страшась этого, Бурлак всячески отбивался от настырных, назойливых, беспокойных мыслей…

Конечно, с немалой долей ехидства думал Бурлак, куда приятней было бы, если бы рабочие здесь трудились по восемь часов в день, имели два выходных в неделю, жили с семьями в нормальных квартирах, хорошо питались и могли по-настоящему отдыхать. Тогда сюда не тянулись бы рвачи, хапуги и вышибалы. Не рвались бы просто жадные, рабы вещей и сберкнижек, собиратели, накопители, которые могли жить как попало, без передыху работать по две и по три смены подряд, вязнуть в болотах, тонуть в сугробах, тащить на себе застрявшие в тине машины, переть и ворочать до хруста в костях, лишь бы заработать. Не хапнуть — нет! Не приписать. Не украсть. Именно заработать лишнюю сотню рублей. Собственным хребтом и своими руками.

Иные из этих работяг, едва сколотив заветную сумму, сразу же кидались прочь, в свои обетованные земли, покупали там дом, автомобиль, ковры, телевизоры и становились прежними людьми, довольствующимися обычным заработком обыкновенного рабочего.

Другие, как Кабанов, уже не могли жить по-иному и гнали, гнали тысячи. Этих уже ничто не могло остановить, они жертвовали всем, даже здоровьем и счастьем ближних,, только бы росли и росли накопления.