Начнем сначала - [154]

Заговорил Бурлак сразу о самом главном: о просьбе Феликса. Хотел сказать коротко, а как заговорил… одно звенышко потянуло другое: буран на зимнике, проклятая экстрасистолия, десять дней в теремке, включая тот последний вечер, когда неожиданно для себя едва не стал любовником Сталины.

— Никак не добьется своего, — угрюмо, с неприкрытым осуждением откликнулась Марфа на последнюю весть. — Уж шибко ей хотелось, чтоб и у нас, как у них. Теперь мы всех перещеголяли. То-то рада, поди…

— Вот и я думаю, что эта ниточка из той же петли, какую Феликс на меня накинуть хочет…

— Как сердце-то? — спросила Марфа.

— Дурит еще, но прежнего страха нет. Силой его загоняю в упряжку. Смиряется потихоньку. Путь единственно верный. Тут я низко кланяюсь Сталине. Видишь, как получается? И ей, и ему обязан…

— Постарел ты… И обликом. И сердцевиной вроде бы надломился. Лена…

— Где она? — встрепенулся Бурлак.

— Со мной. Работает инженером.

— Так я и знал, — пробормотал Бурлак.

И вдруг спохватился, что не с того разговор начал. «Идиот. Эгоист. Не спросил даже, где обитает, чем занимается. Выставил напоказ свои синяки и царапины, а у нее…» Страшно смутился, покраснел и, отводя взгляд, торопливо спросил:

— Где ты теперь?

Она улыбнулась понимающе и прощающе, тихо ответила:

— Рядышком. В Усть-Югане. У мостостроителей.

— Что ты там делаешь?

— Посудомойкой в рабочей столовой, — сухо и быстро, с приметным вызовом проговорила Марфа и выжидательно умолкла, не спуская всевидящих глаз с бывшего мужа.

Бурлак даже вспотел под ее взглядом. А Марфа вдруг улыбнулась — широко и весело.

— Пошутила я, Максим. Прости за глупую шутку. Должность у меня вполне приличная. Заместителем начальника мостоотряда по быту. Вроде Юрника. Только не я за начальником, а он за мной ухаживает. Как Юрник-то?

— С Юрником грустно. К разрыву клонится.

— С Феликсом наперекос, с Юрником — к разрыву, с дочкой — в разные стороны. Думаешь…

— Не думаю, Марфа. Не по моей воле, хотя, наверное, по моей вине. Не хочу, а рвется. Ползет из рук, как гнилая мережа. Рассыпается. Как удержать?

— Не знаю.

— И я не знаю. Умом-то вроде бы… а на деле… — безнадежно отмахнулся.

Марфа встала, прошлась по комнате, остановилась у окна, что-то высматривая на улице.

— За мной приехали, — сказала спокойно и малозначаще. — Пора. Вертолет ждет.

— Как пора? — всполошился Бурлак. — Какой вертолет?.. Да мы же… я… Скажи хоть, как с Феликсом-то…

— Все верно, Максим. Разумно и честно. Так и иди, как надумал. По-иному тут нельзя. От прямой в любую сторону — криво.

«Да-да. Криво. Это правильно. Точно… Сейчас улетит. Опять один… Успеть бы о главном…» — мельтешило в голове, и он никак не мог попридержать метание мыслей, не мог припомнить, что еще обязательно нужно сказать.

Одевалась Марфа неторопливо, будто собираясь вместе с ним выйти сейчас на люди, пройтись об руку по городу, сходить в гости или в кино. Движения женщины были плавны, жесты — мягки и пластичны. Она чуть похудела, и от того еще отчетливей и притягательнее проступали природное изящество и стать ее сильного зрелого тела. Он подсознательно любовался Марфой, глядя, как она обувала сапоги. А в сознании прежнее метание мыслей. «Уйдет. Задержать… Сказать… Выяснить…» А как задержать? Что сказать? Что выяснить?..

Что-то в нем еще не вызрело, лишь зародилось — сильное и непокорное, — зародилось и тут же о себе заявило — громко и властно. Он предугадывал: теперь это, только что зародившееся в нем, станет расти, подминая все, начнет выпирать, выбираться наружу и не будет от него ни спасения, ни покоя, и снова неминуем взрыв, еще один головокружительный кувырок. Пока еще до взрыва было далеко, бог весть сколько дней, а может, недель или месяцев, но всей своей сутью Бурлак уже чуял зарождение роковой искры, которая и станет первопричиной взрыва. Он страшился и радовался предстоящему перевороту, боялся упустить, дать разгореться этой искре и сам же ее раздувал, холодея от ужаса и ликуя.

— Подай, пожалуйста, шубу, — долетел голос Марфы.

Он проворно схватил шубу и, надевая ее, ненароком обнял Марфу за плечи, поцеловал в шею.

— Не надо, Максим, — болезненно тихо выдохнула она. — Я не Сталина.

Ему вдруг захотелось решительно и властно развернуть ее лицом к лицу, прижать покрепче, поцеловать, но она резко отступила и, поворотясь к нему, сказала с горечью и холодком:

— Это ни к чему, Максим.

— Прости, пожалуйста.

Вот она застегнула шубу, поправив уложенную венком косу, надела мохнатую шапку и стала еще моложе, ярче и красивее. Она стояла рядом, совсем близко, но Бурлаку казалась недосягаемо далекой. «Сейчас уйдет. Насовсем. Навсегда. Не позвонит. Не покажется…» Почему так решил? — не ответил бы, но был уверен: так будет. И только ради того, чтобы оттянуть, задержать, спросил:

— Наряды твои переслать тебе?

— Не надо пока. Чуток обживемся, тогда… Или мешают?

— Никому не мешают, — рассердился он. — Думал, тебе нужны. Ты ведь женщина с…

— Пора, Максим. Рада, что свиделись. С Феликсом так и держи. Совесть не ломай. Не насилуй. Только с ней в ладу и правда, и спасение. Сталины избегай. Тоскует баба, мечется: жизнь — к закату, а под ногами — зыбко. Сама не знает, куда с отчаяния голову сунет. А силушки в ней… Наскочит — собьет себя и другого, не охнув, сгубит… Сердце береги. Молодуха твоя наверняка родить захочет, а его растить да растить… Прощай.