Третьи к высоким заработкам, к возможности подзашибить большую деньгу относились спокойно. Но и они были избалованы высокими заработками, материальной независимостью, которая гарантирует неограниченную широту потребностей и запросов. И попробуй-ка отними сейчас у Бурлака премии и надбавки к зарплате, он не задержится в Гудыме.
Бурлак не только понимал, но и всячески поддерживал решительный перевес материального стимула. Чуть что — рубль!.. Надо ускорить — рубль. Надо рисковать — рубль. Всюду рубль, рубль и рубль — чудо-двигатель и погоняла…
«А как иначе?.. Как иначе?.. — вопрошал невесть кого Бурлак. — На энтузиазме, на душевном подъеме, на штурмовой волне можно продержать людей день, неделю, ну, с величайшей натугой, — месяц. Но не десять лет… Собачий климат… Времянки… Постоянное дикое перенапряжение… Чем заштопать? Чем перекрыть? Проповедями?.. Где взять таких проповедников, чтоб могли втолковать, поднять, увлечь? Чтоб люди к ним как к отдушине, как к живому роднику. Где праведники, способные принять на себя чужую боль и беду? Готовые пренебречь земными благами во имя идеала, идеи, дела?.. Где?.. А Глазунов?.. Сивков?.. Воронов?.. Да избери Глазунова секретарем парткома, он через полгода обрастет единомышленниками, и…
Конец… И рубль с пьедестала смахнут. И меня…»
Это была правда. Святая и горькая. Бурлак метнулся было ей наперерез, да вдруг резко одернул себя… «Если я не в силах понять, переиначить, переиграть, так и поделом мне мордой в мусорную кучу. Чего это я рассопливился? «Виноват — исправлюсь». Да когда начинается аврал, время измеряется сваренными стыками, длиной вырытых траншей, километрами сваренных труб. Неважно, отдыхал ты или нет, спал или не спал,, двенадцать или восемнадцать часов держал в руках электрод, штурвал плетевоза, рычаг трубоукладчика. Главное — трубопровод!.. До души ли тут? Лишнее слово сказать в тягость. Какой, к черту, тут агитпроп?..»
Оборвал мысль, изловив себя на фальши. Именно в дни бешеного аврала и перенапряжения, когда заработки становились баснословными, деньги вдруг отступали на второй план. Хрустящие купюры брали небрежно, не считая, совали в карманы полушубков и торопились снова впрячься в общий воз и тянуть, тянуть стальную нить трубопровода. Тут погонял не червонец, а общая победа. Разве только Кабанов и еще очень немногие могли в эти дни поинтересоваться заработком, остальные, опьяненные азартом, распахнув полушубки, сбив на затылок шапки, скинув рукавицы, рвались к последнему «красному» стыку, как к вражьему дзоту.
«Стало быть, главное — дух, настрой. Да, трудно. Разные все, непохожие. Подбери-ка к каждому ключ. Вон Юрник. Думал, насквозь просвечен. А он… Если уж он, значит, куда-то меня заносит. Точнее — сносит. Вниз. По течению… Вовремя назначил Глазунова начальником главного штаба. Секретарем парткома его. Можно главным инженером треста. А что? Во, наломает, наворочает! Сам не поест, не поспит — другому не даст… Начнутся стычки, диспуты да поединки… Измочалю нервы… Воскрешу экстрасистолию… Неужели боюсь?.. Пожертвую делом ради собственного благополучия?..»
Такие вот нестыкующиеся мысли кружили и кружили в сознании Бурлака, пока он готовился к выездной коллегии министерства.
Наступил март. Трассовики выходили на финишную прямую. Начался штурм — самая прекрасная, упоительная пора стройки. Затурканный Бурлак колесил по зимникам в тряском «уазике», часами качался в железной гондоле вертолета, шагал и шагал вдоль пробитых в вечной мерзлоте траншей. Пригрузы, плети, трубовозы, сварочные агрегаты — вот чем была полна его голова. Успеть бы… перетащить, подвезти, сварить, переоборудовать… Все остальное: экстрасистолия, Сталина, Феликс и даже Ольга — все потом, после «красного» стыка…
Это была настоящая битва.
С коварной погодой Заполярья.
С просчетами и ошибками проектировщиков и снабженцев.
С раскачкой и равнодушием.
С самим собой…
Метался по трассе Бурлак, выматывался до того, что засыпал даже стоя, но сказанное Сивковым на том собрании вновь и вновь неожиданно напоминало о себе, и Бурлак то соглашался с электросварщиком, то его отвергал, а то вдруг начинал колебаться, ни вашим — ни нашим, будто становился на края двух расползающихся льдин, и не было сил ни оторваться от одной, ни удержать обе, оставалось только головой в ледяную черную глубь…
После недельного мотания по трассе Бурлак объявился наконец в Гудыме и вечером за ужином заговорил с Ольгой о своих раздумьях, навеянных речью Сивкова. Хотел коротко, но разгорячился и выплеснул все наболевшее.
— Что думаешь об этом, Оля?
Спросил и замер, глядя на Ольгу глазами любящего экзаменатора. И столько напряжения и тревоги было в его взгляде, в застывшей, чуть наклоненной фигуре, что Ольга смутилась, замешкалась с ответом. Заговорила медленно, расставляя слова ровно и осторожно, будто были те одновременно и хрупкими и тяжелыми.
— По-моему, Сивков прав только наполовину. Создай здесь отменный быт, дворцы, бассейны, — ну и что? Теплей и короче от этого зима не станет. Трассовых неудобств и перегрузок — не избежать. Чем это компенсировать, если не заработком? Тут надо, по-моему, не «или — или», а «и — и». А секретарь парткома из Глазунова получился бы на славу. Хотя и…
