Начистоту - [4]

– Да, да! Сам знаю.

– То-то? И порвать как можно скорее. Теперь до свидания. Мне нужно ковать железо… Извини, что отвлёк тебя от священных обязанностей хозяина… Поклонись Кромскому.

Степан Фёдорович, со свечкой в руке, проводил его до крыльца.

VI

Когда Степан Фёдорович появился в гостиной, все бросились к нему.

– Ну, что, как? О наследстве?

– Много?

– Он теперь дела свои поправит…

– Ого!

Степан Фёдорович сдержанно улыбался.

– Поклонился тебе, – шепнул он Кромскому.

Кромский мотнул головой.

– Есть, брат, страсть хочется! – заявил он, морщась.

Степан Фёдорович приотворил дверь в соседнюю комнату и просунул туда голову.

– Скоро, Марья Ивановна?

– Приглашайте, коли не терпится! – весело отвечала Марья Ивановна.

Двери распахнулись. Глазам гостей представилась привлекательная картина. Огромный стол был накрыт новой скатертью. В бронзовых канделябрах горели пуки свеч. Рюмки и стаканы сверкали в волне яркого света. Бутылки были расставлены группами, между судками, букетами цветов и пирамидами груш, яблок и винограда.

– Прошу, господа! – с гордостью произнёс Степан Фёдорович.

Гости шумно сели. Марья Ивановна должна была занять место хозяйки. Возле неё расположились Степан Фёдорович и Кромский. В самом конце стола сел Сергеев. Марья Ивановна чувствовала, как жирное колено Кромского прикасалось к её колену. Степан Фёдорович постоянно подливал ей вина. Она храбро пила, и всё смеялась. Тараканов говорил о Спенсере и Дарвине. Поленов одобрительно кивал головой. К концу ужина весёлость стала преобладающей чертой характера гостей. Хохот не смолкал.

– Дай девочке ещё вина! – говорил Кромский Степану Фёдоровичу. – Пусть девочка напьётся!

Понизив голос, он прибавил:

– А потом я девочку домой подвезу… А?.. Пьяненькую? А?

Марья Ивановна краснела и, поднося к губам бокал, влюблённо смотрела на Степана Фёдоровича. Он шептал коснеющим от страсти и вина языком:

– Нет, ты ведь моя и ничья больше?

Она опускала веки в знак утвердительного ответа. Но потом останавливала взгляд на Сергееве. Тот ничего не пил, и его лицо, искажённое ревностью, пугало её.

– Степан Фёдорович, скажите спич! Предложите тост! – крикнул Тараканов.

Степан Фёдорович слегка клюнул носом и самодовольно улыбнулся.

– Просим, просим! – раздалось со всех сторон.

– Просим! – закричала Марья Ивановна со звонким смехом.

– Скажи! – посоветовал Кромский.

Степан Фёдорович взял бокал и встал. Глаза его приняли серьёзное выражение.

– Пожалуй, скажу.

– Очень хорошо, очень хорошо!

Он сделал над собой усилие и, закинув голову, начал, с некоторою восторженностью:

– Мы живём в тяжёлое время. Удушлива атмосфера, которою мы дышим. Реку нашей общественной жизни вдруг запрудили плотиной непредвиденных обстоятельств, и она, по-видимому, готова обратиться вспять. Но если последнее случится, то все плоды нашей молодой цивилизации – наши суды, наше земство, наше крестьянское самоуправление, наша городская автономия, наша адвокатура, наша печать, наши банки – всё это погибнет. Так гибнут во время наводнений водяные мельницы, причём мельники разоряются. Господа, мы мельники. Мы неустанно мелем муку общего блага, и нам следует позаботиться, чтоб наводнение не разорило нас. Но как это сделать? Разберём плотину, которая грозит нам бедствием. Вооружимся мы, либеральные элементы, против элементов, чуждых нашей общественности…

Оратор остановился. Кровь шумела в его голове. Он смотрел на Сергеева, и злое чувство кипело в нём. К чему, в самом деле, здесь этот странный друг его юности? Он горячо продолжал:

– Но если в нас не хватит мужества на активную деятельность, то скажем, по крайней мере, что мы не имеем ничего общего с людьми, тормозящими наш прогресс. В самом деле, нам пора заявить, отбросивши все симпатии, не проверенные критикой рассудка, что нас нельзя смешивать с кем попало; нам нора заявить, что мы требуем немногого, что мы уважаем собственность и нравственность. Нам потому это нужно заявить, что иначе, вместе с плевелами, будет вырвана и пшеница. Поэтому я предлагаю тост за всякого, кто станет способствовать скорейшему очищению засорившегося русла нашей общественной жизни!

Крики одобрения оглушили оратора. Все чокались с ним. Тараканов хотел говорить. Поленов тоже просил слова. В суматохе опрокинули бутылку красного вина, и оно текло по скатерти. Кромский под шумок шепнул что-то Марье Ивановне. Она прикрыла его губы рукой и потянулась с бокалом к Степану Фёдоровичу.

Вдруг, кулак с треском опустился на стол.

– Только два слова! – сердито крикнул Сергеев.

– Буду краток, – начал Сергеев хриплым голосом. – И не к вам речь моя. То, что сейчас сказал Алмазов, избавляет меня от необходимости точить с вами лясы. Я – к Протопоповой. Марья Ивановна! Неужели вы останетесь в этой компании? Я всегда с горестью следил за вашими шалостями, но извинял это молодостью, думал, что ваша дурь пройдёт. Такою дурью считал я и то, что вы приняли приглашение Алмазова. Однако, всё же я был с вами и берёг вас. Но теперь, когда я должен уйти от этих господ – место ли вам здесь? Бросьте их! Уйдём: эта тина засосёт и развратит. Уйдём – я требую этого, и имею право требовать, потому что я… ваш жених, Марья Ивановна!..