Начистоту - [3]
– А где Протопопова?
– В столовой… Я пригласил её… Нельзя же… без хозяйки…
– Гм!
Кромский посмотрел на Степана Фёдоровича и заметил в его глазах ликующее выражение.
«Слопает, скот, если ещё не слопал», – подумал он, представляя себе гладко обтянутые плечи Марьи Ивановны и её щёки, похожие на две половинки румяного яблока.
Между тем Сергеев глядел по сторонам. Он тоже вспомнил о Марье Ивановне и искал её.
«Ушла, что ли?»
Но шум в передней привлёк его внимание. Мгновенно очутившийся там Степан Фёдорович с кем-то громко здоровался и сочно целовался.
– Шумейко, Шумейко!
Человек среднего роста, лет тридцати, не худой и не толстый, красиво вошёл в гостиную. На нём был чёрный сюртук до колен, и траурные полоски белелись на лацканах сюртука. Густая светлая борода его, с рыжим оттенком, мягко лежала на галстуке, заколотом жемчужной булавкой. Большой лоб вверху прикрывали русые завитки жидких волос, расчёсанных посредине, а выражение глаз исчезало под стёклами золотого пенсне, которое Шумейко надел при входе; но, судя по нахмуренным бровям и резким морщинам возле крупного, сизого носа, он был грустен и злился.
Степан Фёдорович представил ему некоторых своих гостей; некоторых он узнал сам. С Кромским он поцеловался, Сергеева не заметил.
– Я не знал, дорогой Степан Фёдорович, – начал он, – что у тебя званый вечер… Я только что приехал… После этого случая с братом, понимаешь, мне было б даже неловко пировать… хотя, конечно, и вам, господа, это известно, у меня не было с ним ничего общего…
Он плавно мотнул головой и обвёл всех глазами. Высморкавшись в раздушенный платок, он продолжал:
– Пользуюсь случаем, чтоб заявить об этом… Но я направился к тебе, Степан Фёдорович, в надежде услышать совет от тебя как от умного и даровитого адвоката, которым, по справедливости, может гордиться наш суд, – он выразительно посмотрел на Кромского. – Дело серьёзное и щекотливое и, кроме того, такое… Но подари мне, пожалуйста, пять минут.
Гости безмолвно внимали словам этого провинциального аристократа, сгорая от любопытства.
Степан Фёдорович с почтительною фамильярностью взял его под руку и повёл в кабинет.
– Всё моё время к твоим услугам, – говорил он по пути. – Что случилось?
Они прошли в маленькую комнату с письменным столом, с книжными шкафами под воск, стульями, обитыми кожей, и турецким диваном, занимавшим четверть кабинета. На стене красовалась большая олеография в золочёной раме, изображавшая хорошенькую девочку с обнажённой грудью и с печалью в наивных глазах по поводу разбитого кувшина, висевшего у неё на руке. С потолка струил свет китайский фонарик. На полу лежал ковёр, скомканный у дивана…
– У тебя тут премило! – заметил Шумейко, садясь.
После коротенькой паузы, употреблённой на беглый осмотр кабинета, причём было ясно, что Шумейко собирается скорее с мыслями, чем любуется обстановкой адвоката, он спросил:
– Сергеев в городе?
– В городе. И даже у меня. Он у меня в гостях.
– Брат успел перевести всё на деньги, – сказал Шумейко гробовым голосом, – и завещал нотариальным актом, совершённым ещё за несколько месяцев до смерти, весь капитал Сергееву. Брат разорил меня.
Он поник головой.
Степан Фёдорович от изумления раскрыл рот. Завистливое чувство сжало его грудь.
– Неужели?.. Грабёж! – горячо заявил он.
– Грабёж, – мрачно прошептал Шумейко.
«Ах Митя, – думал Степан Фёдорович, – а меня забыл!»
– Тысяч сто? – спросил он.
– Без малого.
– Вот неожиданность!
– Да, – продолжал Шумейко. – Признаюсь, к мысли о потере брата я уж привык…
Он остановился.
– Конечно, мне жаль брата…
– Потеря тяжёлая, – заметил адвокат.
– Да… И, конечно, воля брата священна…
– Тем более, – подхватил Степан Фёдорович, – что облечена в законные формы…
– Гм!.. Но, однако же… Признаюсь, Степан Фёдорович, мне эти законные формы…
Он повертел пальцами в воздухе.
– Неужели деньги пропадут? – спросил он.
– При законности форм… да!
– Но ведь это мои деньги? Я почти чувствую, как они лежат у меня здесь, в этом кармане!..
Шумейко горячился.
– Может быть, – посоветовал адвокат, склонив на плечо голову, – ты вступил бы в сделку? Сергеев, пожалуй, ещё ничего не знает…
– Пожалуй…
– Что ж?
– Позови его!
Степан Фёдорович позвал Сергеева. Выслушав их, Сергеев пришёл в такое волнение, что долго не мог сказать ни слова. Наконец, он произнёс, заикаясь и ожесточённо комкая другой угол своего воротничка:
– Я о завещании давно знаю… Только не мне деньги… И никому отдать их по своей воле я не могу… И делиться ими не могу… Хоть, может, мне тоже хотелось бы жить в таких кабинетах… Я не подлец, милостивые государи!
Шумейко и адвокат переглянулись.
– Ах, вот что! – пропел Шумейко. – Ну, это другое дело. Простите, г-н Сергеев. Я не знал, что здесь – принцип…
Он насмешливо поклонился ему, слегка качнувшись всем телом, заложив руки за спину. Сергеев ушёл.
– Дело дрянь, – сказал адвокат.
– Нет, не дрянь! – возразил Шумейко, и морщины возле его глаз и на лбу разгладились, и лицо просияло. – На этой почве можно стоять. В крайнем случае и ему ни копейки не достанется. А тебе скажу, дорогой Степан Фёдорович, что напрасно ты поддерживаешь знакомство с такими чудаками как Сергеев. Все эти старые связи, – прибавил он, сострадательно улыбаясь, – следует порвать.
«В синем небе вспыхнули звёзды. Брызнул лунный блеск, рассыпавшись на листве серебряными пятнами. От дома выросла тень; садик дремал, и всё погружалось в сон…И город заснул…».
«Павел Иваныч Гусев сидел в кресле после хорошего домашнего обеда, положив короткие руки на живот и уронив на грудь большую голову, с двойным жирным подбородком.Было тихо в доме, маленьком, деревянном, каких много за Таврическим садом. Жена Павла Иваныча бесшумно как тень сновала по комнатам, чтобы укротить детей, которые и без того вели себя отменно благонравно, и лицо её, жёлтое и в мелких морщинках, выражало почти ужас, а губы, бескровные и подвижные, шептали угрозы, сопровождаемые соответственными жестами…».
«В углу сырость проступала расплывающимся пятном. Окно лило тусклый свет. У порога двери, с белыми от мороза шляпками гвоздей, натекла лужа грязи. Самовар шумел на столе.Пётр Фёдорович, старший дворник, в синем пиджаке и сапогах с напуском, сидел на кровати и сосредоточенно поглаживал жиденькую бородку, обрамлявшую его розовое лицо.Наташка стояла поодаль. Она тоскливо ждала ответа и судорожно вертела в пальцах кончик косынки…».
Ясинский Иероним Иеронимович (1850–1931) — русский писатель, журналист, поэт, литературный критик, переводчик, драматург, издатель и мемуарист.
«Дети в нарядных пёстрых платьицах и праздничных курточках застенчиво столпились в зале. Я вижу белокурые маленькие лица, вижу чёрные и серые глазки, с наивным любопытством устремлённые на красивую гордую ёлку, сверкающую мишурным великолепием. Бонна зажигает свечки, и точно пожар вспыхивает ёлка в этой большой комнате, где, кроме детей, сидят поодаль взрослые – мужчины и дамы…».
«На балконе был приготовлен стол для вечернего чая. Хозяйка дома, Васса Макаровна Барвинская, бросила на стол последний критический взгляд и нашла, что всё в порядке. Самовар, в котором ярко отражалась сбоку зелень сада, а сверху — ясная лазурь неба, блестел как золотой. Масло желтело в хрустальной маслёнке. Стекло стаканов, серебро ложечек, а также белизна голландской скатерти были безукоризненны. Васса Макаровна подумала, что хорошо было бы в сухарницу, вместо домашнего белого хлеба, уже несколько чёрствого, положить кренделей и вообще каких-нибудь вкусных печений, но сообразила, что гости, конечно, извинят, потому что где же достать всего этого, живя в семи верстах от города, и притом на хуторе.
Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) - русский писатель и публицист, по словам современников, соединивший человека и природу простой сердечной мыслью. В своих путешествиях по Русскому Северу Пришвин знакомился с бытом и речью северян, записывал сказы, передавая их в своеобразной форме путевых очерков. О начале своего писательства Пришвин вспоминает так: "Поездка всего на один месяц в Олонецкую губернию, я написал просто виденное - и вышла книга "В краю непуганых птиц", за которую меня настоящие ученые произвели в этнографы, не представляя даже себе всю глубину моего невежества в этой науке".
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Короткий рассказ от автора «Зеркала для героя». Рассказ из жизни заводской спортивной команды велосипедных гонщиков. Важный разговор накануне городской командной гонки, семейная жизнь, мешающая спорту. Самый молодой член команды, но в то же время капитан маленького и дружного коллектива решает выиграть, несмотря на то, что дома у них бранятся жены, не пускают после сегодняшнего поражения тренироваться, а соседи подзуживают и что надо огород копать, и дочку в пионерский лагерь везти, и надо у домны стоять.
Эмоциональный настрой лирики Мандельштама преисполнен тем, что критики называли «душевной неуютностью». И акцентированная простота повседневных мелочей, из которых он выстраивал свою поэтическую реальность, лишь подчеркивает тоску и беспокойство незаурядного человека, которому выпало на долю жить в «перевернутом мире». В это издание вошли как хорошо знакомые, так и менее известные широкому кругу читателей стихи русского поэта. Оно включает прижизненные поэтические сборники автора («Камень», «Tristia», «Стихи 1921–1925»), стихи 1930–1937 годов, объединенные хронологически, а также стихотворения, не вошедшие в собрания. Помимо стихотворений, в книгу вошли автобиографическая проза и статьи: «Шум времени», «Путешествие в Армению», «Письмо о русской поэзии», «Литературная Москва» и др.
«Это старая история, которая вечно… Впрочем, я должен оговориться: она не только может быть „вечно… новою“, но и не может – я глубоко убежден в этом – даже повториться в наше время…».