Начистоту - [3]
– А где Протопопова?
– В столовой… Я пригласил её… Нельзя же… без хозяйки…
– Гм!
Кромский посмотрел на Степана Фёдоровича и заметил в его глазах ликующее выражение.
«Слопает, скот, если ещё не слопал», – подумал он, представляя себе гладко обтянутые плечи Марьи Ивановны и её щёки, похожие на две половинки румяного яблока.
Между тем Сергеев глядел по сторонам. Он тоже вспомнил о Марье Ивановне и искал её.
«Ушла, что ли?»
Но шум в передней привлёк его внимание. Мгновенно очутившийся там Степан Фёдорович с кем-то громко здоровался и сочно целовался.
– Шумейко, Шумейко!
Человек среднего роста, лет тридцати, не худой и не толстый, красиво вошёл в гостиную. На нём был чёрный сюртук до колен, и траурные полоски белелись на лацканах сюртука. Густая светлая борода его, с рыжим оттенком, мягко лежала на галстуке, заколотом жемчужной булавкой. Большой лоб вверху прикрывали русые завитки жидких волос, расчёсанных посредине, а выражение глаз исчезало под стёклами золотого пенсне, которое Шумейко надел при входе; но, судя по нахмуренным бровям и резким морщинам возле крупного, сизого носа, он был грустен и злился.
Степан Фёдорович представил ему некоторых своих гостей; некоторых он узнал сам. С Кромским он поцеловался, Сергеева не заметил.
– Я не знал, дорогой Степан Фёдорович, – начал он, – что у тебя званый вечер… Я только что приехал… После этого случая с братом, понимаешь, мне было б даже неловко пировать… хотя, конечно, и вам, господа, это известно, у меня не было с ним ничего общего…
Он плавно мотнул головой и обвёл всех глазами. Высморкавшись в раздушенный платок, он продолжал:
– Пользуюсь случаем, чтоб заявить об этом… Но я направился к тебе, Степан Фёдорович, в надежде услышать совет от тебя как от умного и даровитого адвоката, которым, по справедливости, может гордиться наш суд, – он выразительно посмотрел на Кромского. – Дело серьёзное и щекотливое и, кроме того, такое… Но подари мне, пожалуйста, пять минут.
Гости безмолвно внимали словам этого провинциального аристократа, сгорая от любопытства.
Степан Фёдорович с почтительною фамильярностью взял его под руку и повёл в кабинет.
– Всё моё время к твоим услугам, – говорил он по пути. – Что случилось?
Они прошли в маленькую комнату с письменным столом, с книжными шкафами под воск, стульями, обитыми кожей, и турецким диваном, занимавшим четверть кабинета. На стене красовалась большая олеография в золочёной раме, изображавшая хорошенькую девочку с обнажённой грудью и с печалью в наивных глазах по поводу разбитого кувшина, висевшего у неё на руке. С потолка струил свет китайский фонарик. На полу лежал ковёр, скомканный у дивана…
– У тебя тут премило! – заметил Шумейко, садясь.
После коротенькой паузы, употреблённой на беглый осмотр кабинета, причём было ясно, что Шумейко собирается скорее с мыслями, чем любуется обстановкой адвоката, он спросил:
– Сергеев в городе?
– В городе. И даже у меня. Он у меня в гостях.
– Брат успел перевести всё на деньги, – сказал Шумейко гробовым голосом, – и завещал нотариальным актом, совершённым ещё за несколько месяцев до смерти, весь капитал Сергееву. Брат разорил меня.
Он поник головой.
Степан Фёдорович от изумления раскрыл рот. Завистливое чувство сжало его грудь.
– Неужели?.. Грабёж! – горячо заявил он.
– Грабёж, – мрачно прошептал Шумейко.
«Ах Митя, – думал Степан Фёдорович, – а меня забыл!»
– Тысяч сто? – спросил он.
– Без малого.
– Вот неожиданность!
– Да, – продолжал Шумейко. – Признаюсь, к мысли о потере брата я уж привык…
Он остановился.
– Конечно, мне жаль брата…
– Потеря тяжёлая, – заметил адвокат.
– Да… И, конечно, воля брата священна…
– Тем более, – подхватил Степан Фёдорович, – что облечена в законные формы…
– Гм!.. Но, однако же… Признаюсь, Степан Фёдорович, мне эти законные формы…
Он повертел пальцами в воздухе.
– Неужели деньги пропадут? – спросил он.
– При законности форм… да!
– Но ведь это мои деньги? Я почти чувствую, как они лежат у меня здесь, в этом кармане!..
Шумейко горячился.
– Может быть, – посоветовал адвокат, склонив на плечо голову, – ты вступил бы в сделку? Сергеев, пожалуй, ещё ничего не знает…
– Пожалуй…
– Что ж?
– Позови его!
Степан Фёдорович позвал Сергеева. Выслушав их, Сергеев пришёл в такое волнение, что долго не мог сказать ни слова. Наконец, он произнёс, заикаясь и ожесточённо комкая другой угол своего воротничка:
– Я о завещании давно знаю… Только не мне деньги… И никому отдать их по своей воле я не могу… И делиться ими не могу… Хоть, может, мне тоже хотелось бы жить в таких кабинетах… Я не подлец, милостивые государи!
Шумейко и адвокат переглянулись.
– Ах, вот что! – пропел Шумейко. – Ну, это другое дело. Простите, г-н Сергеев. Я не знал, что здесь – принцип…
Он насмешливо поклонился ему, слегка качнувшись всем телом, заложив руки за спину. Сергеев ушёл.
– Дело дрянь, – сказал адвокат.
– Нет, не дрянь! – возразил Шумейко, и морщины возле его глаз и на лбу разгладились, и лицо просияло. – На этой почве можно стоять. В крайнем случае и ему ни копейки не достанется. А тебе скажу, дорогой Степан Фёдорович, что напрасно ты поддерживаешь знакомство с такими чудаками как Сергеев. Все эти старые связи, – прибавил он, сострадательно улыбаясь, – следует порвать.
«Книга воспоминаний» — это роман моей жизни, случайно растянувшийся на три четверти века и уже в силу одного этого представляющий некоторый социальный и психологический интерес. Я родился в разгар крепостного ужаса. Передо мною прошли картины рабства семейного и общественного. Мне приходилось быть свидетелем постепенных, а под конец и чрезвычайно быстрых перемен в настроениях целых классов. На моих глазах разыгрывалась борьба детей с отцами и отцов с детьми, крестьян с помещиками и помещиков с крестьянами, пролетариата с капиталом, науки с невежеством и с религиозным фанатизмом, видел я и временное торжество тьмы над светом.В «Романе моей жизни» читатель найдет правдиво собранный моею памятью материал для суждения об истории развития личности среднего русского человека, пронесшего через все этапы нашей общественности, быстро сменявшие друг друга, в борьбе и во взаимном отрицании и, однако, друг друга порождавшие, чувство правды и нелицеприятного отношения к действительности, какая бы она ни была.
Ясинский Иероним Иеронимович (1850–1931) — русский писатель, журналист, поэт, литературный критик, переводчик, драматург, издатель и мемуарист.
«В углу сырость проступала расплывающимся пятном. Окно лило тусклый свет. У порога двери, с белыми от мороза шляпками гвоздей, натекла лужа грязи. Самовар шумел на столе.Пётр Фёдорович, старший дворник, в синем пиджаке и сапогах с напуском, сидел на кровати и сосредоточенно поглаживал жиденькую бородку, обрамлявшую его розовое лицо.Наташка стояла поодаль. Она тоскливо ждала ответа и судорожно вертела в пальцах кончик косынки…».
«Дом, в котором помещалась редакция „Разговора“, стоял во дворе. Вышневолоцкий вошел в редакцию и спросил в передней, где живет редактор „Разговора“ Лаврович.– А они тут не живут, – отвечал мальчик в синей блузе, выбегая из боковой комнаты.– А где же?– А они тут не служат.– Редакция „Разговора“?– Типография господина Шулейкина…».
«Почтовая кибитка поднялась по крутому косогору, влекомая парою больших, старых лошадей. Звенел колокольчик. Красивая женщина лет двадцати семи сидела в кибитке. Она была в сером полотняном ватерпруфе…».
«Дети в нарядных пёстрых платьицах и праздничных курточках застенчиво столпились в зале. Я вижу белокурые маленькие лица, вижу чёрные и серые глазки, с наивным любопытством устремлённые на красивую гордую ёлку, сверкающую мишурным великолепием. Бонна зажигает свечки, и точно пожар вспыхивает ёлка в этой большой комнате, где, кроме детей, сидят поодаль взрослые – мужчины и дамы…».
«– Ничего подобного я не ожидал. Знал, конечно, что нужда есть, но чтоб до такой степени… После нашего расследования вот что оказалось: пятьсот, понимаете, пятьсот, учеников и учениц низших училищ живут кусочками…».
В первый том наиболее полного в настоящее время Собрания сочинений писателя Русского зарубежья Гайто Газданова (1903–1971), ныне уже признанного классика отечественной литературы, вошли три его романа, рассказы, литературно-критические статьи, рецензии и заметки, написанные в 1926–1930 гг. Том содержит впервые публикуемые материалы из архивов и эмигрантской периодики.http://ruslit.traumlibrary.net.
В восьмом (дополнительном) томе Собрания сочинений Федора Сологуба (1863–1927) завершается публикация поэтического наследия классика Серебряного века. Впервые представлены все стихотворения, вошедшие в последний том «Очарования земли» из его прижизненных Собраний, а также новые тексты из восьми сборников 1915–1923 гг. В том включены также книги рассказов писателя «Ярый год» и «Сочтенные дни».http://ruslit.traumlibrary.net.
В четвертом томе собрания сочинений классика Серебряного века Федора Сологуба (1863–1927) печатается его философско-символистский роман «Творимая легенда», который автор считал своим лучшим созданием.http://ruslit.traumlibrary.net.
Христианство – основа русской культуры, и поэтому тема Пасхи, главного христианского праздника, не могла не отразиться в творчестве русских писателей. Даже в эпоху социалистического реализма жанр пасхального рассказа продолжал жить в самиздате и в литературе русского зарубежья. В этой книге собраны пасхальные рассказы разных литературных эпох: от Гоголя до Солженицына. Великие художники видели, как свет Пасхи преображает все многообразие жизни, до самых обыденных мелочей, и запечатлели это в своих произведениях.