Начинается ночь - [64]

— То есть, по-твоему, это ничего не значит?

— Это значит… не знаю. Это значит то, что это значит.

— Я никогда больше тебя не поцелую, если ты этого не хочешь.

А чего я хочу? Господи, если бы я знал.

— Мы не должны говорить об этом, — отвечает Питер, — наверное, я — единственный человек в мире, с кем у тебя ничего не может быть… Со мной, ну и с твоим отцом.

Может быть, это и привлекает Миззи? Да и, вообще, является ли желание, в котором он сознался, вполне обращенным на него?

Миззи кивает. При этом непонятно, соглашается он или нет.

Какой мужчина стал бы добиваться мужа своей сестры?

Отчаявшийся.

Какой мужчина позволил бы этому зайти так далеко? Кто бы так долго длил поцелуй, как Питер? Отчаявшийся.

Они с Миззи продолжают молча двигаться к дому.

Кэрол встречает их с таким нервическим пылом, что у Питера мелькает мысль, что она все видела. Нет. Это просто ее манера. Так же радостно-возбужденно она приветствует всех и всегда.

— По-моему, это именно то, что надо, — говорит она.

— Замечательно, — отвечает Питер и добавляет: — Вы помните, что пока она у вас во временном пользовании. Ради Ченов. Грофф хотел бы приехать и посмотреть ее in situ.

Кэрол слушает, то и дело моргая и кивая. Она не новичок, она знает, что иногда коллекционеру приходится держать экзамен.

— Надеюсь, я не провалюсь.

— Я это практически гарантирую.

Она оборачивается, чтобы взглянуть на вазу.

— Она такая прекрасная и вместе с тем такая мерзкая, — говорит она.

Миззи снова углубился в сад, как ребенок, чувствующий себя вправе не участвовать во взрослых разговорах. Он срывает веточку лаванды, подносит ее к носу.

Кэрол настаивает на том, чтобы Гас отвез их в город, и Питер, слегка поломавшись для виду, соглашается. Он, Питер Робкий, рад, что не нужно будет возвращаться с Миззи на поезде. О чем бы они говорили?

Молчание, естественное в присутствии Гаса, в поезде было бы невыносимым. Так что спасибо вам, Кэрол и Гас.

И вот они с Миззи сидят рядышком на заднем сиденье "БМВ", плывущем по спокойному I-95 среди других машин, в которых сидят другие люди, по всей вероятности, никогда не целовавшиеся с братьями своих жен. Что испытывает к ним Питер: зависть или жалость?

И то, и другое, на самом деле.

Его охватывает ярость, внезапная как чувство паники, ярость к его толстоногой дочери и его неизменно корректной жене, к Юте и этой дурацкой Кэрол Поттер — ко всему и вся: Гасовой наигранной предупредительности и его маленьким красным ирландским ушам, ко всему-всему, кроме этого потерянного мальчика рядом с ним — единственного человека, на которого ему действительно следовало бы гневаться, того, кто спровоцировал этот невозможный поцелуй (разве он его спровоцировал?), а затем наговорил ему всякие льстивые слова (ведь вот, что это было, верно?). Трудно сказать, сколько в Миззи обманного, сколько самообманного, а сколько (храни тебя, Господь, Питер Харрис) подлинного. Потому что, да, он хочет, чтоб так оно и было, и, кто знает, может, так оно и есть, и Миззи в самом деле мечтал о нем с четырех лет, с того самого дня, как Питер читал ему про Бабара. Питер не видит — и никогда не видел — себя в роли того, о ком мечтают. Да, физически он вполне привлекателен и неплохо выглядит, но он мужчина и, соответственно, обречен смотреть на балкон из сада. Он слуга красоты, но не сама красота. Это дело Миззи, как когда-то это было делом Ребекки.

Как когда-то это было делом Ребекки.

Гнев стихает так же быстро, как вспыхнул, а на его место приходит печаль, темная глубокая печаль, между тем как сам он искоса (и как он надеется не слишком назойливо) поглядывает на гордый Миззин профиль, его благородный нос с горбинкой, прядь темных волос на бледном челе.

Вот то, чего Питер ждет от искусства — не так ли? — вот этой душевной дрожи; ощущения, что ты находишься рядом с чем-то потрясающим и недолговечным, чем-то (кем-то) просвечивающим сквозь тленную плоть, как шлюха-богиня Мане, короче говоря, с красотой в чистом виде, полностью очищенной от сентиментальности. Ведь и Миззи — не так ли? — тоже в своем роде бог и мальчик из борделя, и его неотразимость наверняка потускнела бы, будь он тем исключительно доброкачественным, блестящим, высокодуховным существом, которым, по его словам, ему хотелось бы стать.

Стало быть, красота — во всяком случае, та красота, которую ищет Питер — рождается из редкого и вместе с тем очень человеческого сочетания грациозности, обреченности и надежды. У Миззи должна быть надежда, не может не быть, не знай он ничего, кроме отчаянья, он не светился бы вот так, ну и, кроме того, он молод, а никто не отчаивается пронзительней, чем молодые, о чем старики обычно забывают. Вот он, Итан, он же Мистейк, бесстыжий, развратный, наркотически зависимый, не способный хотеть ничего из того, что, по его представлениям, ему положено хотеть. Вот сейчас подходящий момент, чтобы отлить его в бронзе, попробовать передать натянутые нервы и догорающий свет юности, то есть изобразить человека, который уже осознал, что он, как и все прочие, попал в очень серьезную переделку, но еще не начал делать необходимых шагов, чтобы более или менее спокойно существовать в реальном мире.