Начало - [69]

— Как и ты… Боже мой! — произносит она сорвавшимся вдруг голосом. — Тот медвежонок…

Зои говорит о большом плюшевом мишке, которого она нашла сидящим в шкафу у Лютера, в самом низу.

— Ты мне сказал, что он для внучки Роуз.

— А что я еще мог тебе сказать? — пожимает он плечами. — Что он для ребенка, от которого ты тайком избавилась?

— Куда ты его дел?

— Какое-то время не знал, что с ним сделать. А затем отвез в благотворительную организацию.

Она встает. Он остается сидеть. Теперь они оба смотрят на игру тени и света на полу.

— Боже мой, — выговаривает Зои. — Что за дерьмо.

Лютер издает пустой смех. Зои тянется за пальто.

— Ты куда? — спрашивает он.

— Не знаю. Куда-нибудь.

— Домой вернешься?

— Пожалуй, будет лучше, если нет.

— А где ночевать думаешь?

— Может, у мамы.

В уголке губ у нее изгиб, вроде запятой, который можно истолковать как ложь. Но Лютер не хочет верить сам себе: он рассержен, чувствует себя покинутым и усталым. Может статься, он усматривает ложь там, где ее нет.

А если еще и двинуться по этой дорожке, то все, что есть сейчас плохого, может только усугубиться.

Лютер смотрит, как она надевает пальто, улавливает запах сигарет и понимает: не собирается она ни к маме, ни к своей сестре, ни к кому-либо из друзей, да и вообще ни в одно из мест, о которых ему известно.

Больше всего ему хочется, чтобы Зои осталась здесь, в этом доме с красной входной дверью, на которой начертаны их имена: Джон и Зои Лютер.

Как они, помнится, радовались в тот день, когда въехали сюда. Еще бы, это был их первый настоящий дом, для двоих несколько даже просторный. Район, правда, не вполне благополучный, но он растет и развивается, да и вообще, кого это волнует? Лютер, бывало, представлял в своих фантазиях, что он, уже старик, умирает в верхней комнате, — к той поре это будет непременно библиотека с объемистыми кожаными креслами. Он был уверен, что первым сей бренный мир оставит именно он…

Вот Зои поднимается к нему с фарфоровой чашкой чая и бисквитами на тарелочке, а он сидит в кресле бездыханный. На коленях у него выроненная из рук книга — непременно хорошая, самая любимая и неоднократно читаная…

…Но сейчас, в данную минуту, Зои затягивает пояс на пальто в молчаливом ожидании, что он, Лютер, что-нибудь скажет.

— Да зачем тебе вообще куда-то идти, — примирительно говорит он.

— Если я останусь, мы поссоримся.

— Послушай, — вскидывается он, тут же спохватываясь, не сквозит ли в его голосе отчаяние. — Послушай, — повторяет он еще раз. — Нынче ночью мне не расслабиться. Со всем этим непрерывным ожиданием звонка я… я с ума сойду, если буду впустую слоняться по дому. Поэтому давай-ка лучше ты останешься дома. Ты останешься, а я уйду.

В глазах Зои мелькает сполох разочарования. Лютера мутит от мысли, что даже сейчас, когда их отношения балансируют на грани разрыва, он ее разочаровывает.

Она стоит в наглухо застегнутом и затянутом поясом пальто. И может быть, потому, что она готова вот-вот сделать шаг за дверь, он повторяет еще раз:

— Уйду я.

С медленным кивком она отзывается:

— Ладно.

Лютер направляется к кухонной двери. Не дойдя, останавливается:

— Хочешь, чтобы я тебе позвонил? Дал знать что да как?

Она не отвечает. Когда он оборачивается, чтобы спросить еще раз, он видит, что Зои плачет. Вот так, без объяснений. И неизвестно, что и как сказать, чтобы все не погубить окончательно.

И Лютер говорит:

— Запрись как следует. Закрой все двери и окна.

Он выходит из дома. Захлопывает за собой входную дверь и растворяется в потемках.

Первая мысль — заехать к Риду Но тогда надо будет как-то объясняться и, не ровен час, рассказывать об этой размолвке. А говорить об этом не хочется.

Тем не менее надо что-то делать, куда-то идти. И он, зарулив по дороге за пакетом жареной картошки, отправляется повидать Билла Таннера.

Лютер держит перед собой маслянистый, попахивающий уксусом бумажный пакет, в то время как старик открывает ему двери с широченной улыбкой протезных зубов.

Лютер чувствует: что-то произошло. Он входит, машинально пригнув голову под притолокой.

Они едят ломтики картошки прямо на бумаге, сидя за убогим пластмассовым столом. Билл обмакивает ароматные кусочки в бурый соус в стеклянной банке. Кромка горлышка банки облеплена хлопьями соуса.

— А я тебя по ящику видел, — сообщает Билл.

— А, ну да, — вяло реагирует Лютер. — Наверное, физиономия во весь экран? Камера добавляет в среднем килограммов пять веса, никак не меньше.

— С тобой, сынок, все в порядке?

У Лютера возникает соблазн выложить старику, насколько он не в порядке, но вместо этого он спрашивает:

— Билл, у тебя есть дети?

— Четверо. Хотя какие они уже дети.

— А внуки?

— Бери дальше, дружок, — правнуки. У меня с дюжину этих сучат, что твоих головастиков.

Лютер хмыкает:

— И где они?

— Да кто их знает. Когда ты уже так стар, что твои собственные дети доживают в домах престарелых, вот тогда и начинаешь понимать, что на всем свете нет ни одной души, которой не наплевать, жив ты или уже концы отдал. Такие вот дела. А потому правило номер один: не старей.

— На это особой надежды нет.

— Вот. Все мы так думаем.

— Я бы мог их для тебя разыскать, — предлагает Лютер, — твоих внуков. Рассказать им, как ты тут живешь.