Начало - [109]

Генри он тащит по самой заметной из них. Так они попадают на полянку. Белая луна льет свет на участок, заросший густой травой, оскверненный останками автомобилей — без колес, без окон, без стекол. Не кладбище, а костница из малолитражек, «жуков» и одного перевернутого почтового фургона — все это разбросано здесь, подобно оболочкам гигантских личинок.

А рядом с линией деревьев, уже наполовину увязнув в зарослях наперстянки, люпина и терновника, догнивает остов трейлера. Как раз туда Лютер и отправляет Генри мощным толчком. В ноздри бьет запах сырости и разложения. Здесь Лютер швыряет Генри на окружающую столик П-образную скамейку, привинченную к полу. Дерматиновая обивка давно расползлась, выставив неприглядное нутро: ноздреватый поролон, должно быть, кишит беспозвоночными.

И вот Лютер с Мэдсеном сидят в темноте и безмолвии. Мэдсен ежится от холода, скалясь по-обезьяньи.

Немного отдышавшись, Лютер задает вопрос:

— Так где она, Генри?

Чтобы малость согреться, Мэдсен сует руки между колен.

— А сколько времени?

— Одиннадцать тридцать две. Где она?

— Убив меня, ты никогда этого не узнаешь.

— Верно. Но и тебе перед смертью придется несладко, уж это я обещаю.

Долгая пауза.

— Полчаса, — произносит Мэдсен. — Вытерпишь?

— Нет. А ты?

Мэдсен нервно смеется.

Лютер поднимает голову, вглядывается в его лицо сквозь плотную тьму. Попахивает лиственным гумусом, гнилой фанерой, в прах истлевшей резиной.

Мэдсен подается вперед.

— Можешь меня мутузить как и сколько вздумается, — со злорадством выдыхает он. — А потом тебе за это пожизненный срок мотать. А я все равно ничего не скажу. — Голос уже не дрожит: чувствуется, что к этому человеку возвращается его прежнее самообладание и чувство превосходства. — Хотя все-таки скажу кое-что: ты, по крайней мере, будешь знать, что на тот свет она ушла девственницей.

Они дышат одним нечистым воздухом.

— Сколько сейчас времени? — прерывает тишину Мэдсен.

— Одиннадцать тридцать восемь.

— Ага. Ну что, еще двадцать минут с небольшим.

Лютер подрагивает от холода.

— Если б ты хотел меня прикончить, — говорит Мэдсен, — идеальным местом для этого был бы мамашин дом. Кто бы знал, может, ты убил меня с целью самообороны? А вообще я вот что думаю. Тебе больше всего на свете хочется вызволить малышку Мию, ведь так?

— Так, — отвечает Лютер.

— Значит, из всего этого должен быть выход, так? То есть мне каким-то образом надо получить то, чего хочу я, а тебе то, чего хочешь ты.

По прогнившему остову трейлера вкрадчиво шуршат крысы. Противные голые хвосты волочатся среди волдырей ржавчины.

— Нет, не годится, — помолчав, произносит Лютер. — Если я отпущу тебя, а ты мне солгал, то на руках у меня ничего не останется. А ты лжец, Генри. В этом твоя проблема. Ты лжец.

Они сидят.

— А сейчас сколько? — спрашивает Мэдсен.

Лютер смотрит на часы. Но не отвечает. Встает, идет к двери трейлера.

— Ты куда? — бдительно окликает Мэдсен.

— Жене позвонить.

Лютер ступает под лунный свет. Мокрая трава по колено. Кипрей, своими узкими листьями похожий на иву. А из него торчат ручка детской коляски и ржавый остов бочки из-под дизельного топлива. Ветви деревьев свешиваются низко, отяжелевшие под недавним дождем. А рядом — бледный, истлевающий трейлер с полной скверны человеческой начинкой.

Видно, как вдалеке луч неслышного отсюда вертолета прощупывает улицы. Их ищут. Ищут его, ищут Мэдсена.

Он включает телефон и набирает Зои. В трубке нескончаемые длинные гудки.

Он все ждет.

От внезапного звонка Зои буквально подскакивает. Хватает сотовый. Джон!

Прежде чем ответить, она смотрит на Марка. Тот молча делает жест: поступай, как считаешь нужным.

И вот Зои, стоит посреди гостиной в чужом доме, обернутая лишь одеялом, как римская статуя тогой. Марк с неприкрытым срамом раскинулся на софе и, подсунув под локоть марокканскую подушку, набивает успокоительный косячок.

В лучшем мире и в более благополучную ночь это, быть может, смотрелось бы забавно.

Зои принимает звонок:

— Джон?

Лютер слышит, как ее голос произносит его имя, и в этом звуке — все двадцать лет их любви.

— Зои, — отзывается он. В темноте и одиночестве свой голос он воспринимает чуть ли не как мурлыканье. — Я не знаю, что мне делать.

— Ты где? Тебя все ищут.

Ему видно, как луч вертолетного прожектора обводит, прочесывает сады, дворы, земельные участки со всеми их постройками и сараями.

— Не могу сказать.

— Мы за тебя боимся, — говорит она. — Все так переживают. Возвращайся домой.

— Не могу. Я заблудился. Не знаю, где я. — Больше всего на свете ему сейчас хочется быть с ней, держать ее в объятиях — голую, теплую. Мне нужна помощь, — говорит он. — Твоя помощь.

— Все, что угодно, — торопится она с ответом. — Все, что нужно. Говори.

— Я его взял, — говорит Лютер. — Человека, который это совершил. Все эти жуткие убийства. Он у меня в руках.

— Джон, это…

— Но у него маленькая девочка. Он где-то ее закопал. Похоронил заживо. И я не знаю, где она. Ей осталось жить считаные минуты. Как раз сейчас, когда тикают секунды, она стонет в ужасе. В ящике под землей, в кромешной тьме. Она умирает. Но он не говорит, где она. И упивается этим. Болью, которую причиняет. Властью, которой через это наделен. Ее смерть для него — ничто: ему все это только в кайф.