Начало, или Прекрасная пани Зайденман - [65]

Согласно его предсказанию, в Йоасе пробудилась еврейская женщина, правда, не такая, о какой он мечтал. Вероятно, судья не до конца постиг замыслы Бога, или, возможно, причина была совершенно будничная. Йоася дождалась конца войны под именем Марыси Вевюры, католической девочки, сиротки из-под Санока, родители которой, бедные крестьяне, умерли. После войны жила она как подавляющее большинство ее сверстниц, прилежно училась и мечтала о карьере стоматолога, так как руки у нее были умелые, а манера поведения действовала на людей успокаивающе. Но когда ей исполнилось двадцать лет, услышала она голос, который призывал ее. И она последовала за ним смиренно и послушно. Эмигрировала в Израиль, где звалась уже не Марыся Вевюра, а Мириам Вевер. Стоматологом так и не стала. Через некоторое время по приезде на новую родину, где избранный народ строил свое государство, чтобы уже никогда не страдать от унижений и преследований, она увидела однажды странных евреев, которые, возможно, пришли из ее снов и предчувствий, а возможно, появились по причинам совершенно прозаическим, так же как до них появлялись другие, им подобные. На этих евреях были береты, крапчатые куртки и высокие ботинки. Как правило, они держали под мышкой автоматы, готовые к выстрелу. У них были загорелые лица и скупой лексикон вооруженных мужчин. Мириам увидела, как одним ударом ноги они выбивали двери палестинских домов, а потом под дулами автоматов выводили под палящее солнце пустыни ошарашенных федаинов, их женщин и детей. И тут в ее сердце проснулась какая-то дикая, крикливая радость, как если бы что-то наконец исполнялось, нечто ожидаемое тысячелетиями, как если бы свершалась мечта, подавлявшаяся в поколениях Израиля, которая сжигала безмерно измученные тела миллионов евреев Европы и Азии, долгие века дарила жизненные силы этим толпам вечных странников, мрачных, темных, запуганных, фанатичных, проклятых и вместе с тем избранных. Когда Мириам впервые увидела могучего мужчину, одним пинком разбивавшего двери палестинского дома, ей почудилось, что сам Бог пребывает где-то рядом и одобрительно кивает головой. Мириам думала в тот момент не о перепуганных и беспомощных федаинах, но обо всем взбесившемся человечестве, которое одним еврейским пинком призывается наконец к порядку. Глаза ее были полны слез, а в сердце поднималась гордость, благодарность и горячая вера. Она прощала миру всяческое зло, потому что пришло время сквитаться обидами, а евреям никогда больше не придется быть презираемыми, униженными и преследуемыми. Но ее воодушевление длилось недолго. Мириам была девушкой впечатлительной и в то же время рассудительной. Возможно, правда, что ей не помогли бы ни впечатлительность, ни рассудок, если бы не увидела она следующей сцены, совершенно, кстати, банальной, наиобыкновеннейшей в мире, но притом неизменно поучительной. Израильские солдаты, как и любые другие солдаты, стояли лицом к лицу с федаинами, но федаины, ссутулившись, держали руки на голове, их дети вопили, хоть ничего и не происходило, их женщины вопили, хоть ими никто и не интересовался, зато солдаты стояли, широко расставив ноги, с каменными лицами, довольно глупые и чванливые в этой своей окаменелости, и держали пальцы на спуске автоматов. Так стояли они, ожидая дальнейших приказов офицера, который тонкой тростинкой рисовал на песке пустыни какие-то черточки и кружочки, настолько сосредоточенный на своем историческом решении, что походил на бездумного шута, в чем нисколько не отличался от всех других офицеров под солнцем. Однако та сцена поразила Мириам, поскольку девушка осознала, в какой бессмыслице участвует, ведь никакой пинок, полученный палестинским федаином, не сотрет столетий истории и не искупит всех обид. Она не была достаточно образованной, чтобы в тот момент подумать, что принимает участие в извечном подражании и что израильские солдаты даже эту властную позу не сами придумали, ибо так всегда становился вооруженный и сознающий свою силу человек перед человеком безоружным и побежденным. Так становился римский легионер перед поверженным Маккавеем[101] и Одоакр[102] — на руинах Колизея, франконский рыцарь перед связанными саксами, Малюта Скуратов перед коленопреклоненными боярами, Бисмарк в Версале[103], Штрооп[104] на улице горящего гетто, вьетнамский партизан под Дьен-бьен-Фу[105]. И так должны будут стоять перед побежденными все победители, до самого конца света. Так что все это немногого стоило, и Мириам ушла, чтобы поскорее забыть ту нелепую сцену. Но она уже не могла порвать узы, связавшие ее, так же как и другие не в состоянии их порвать. Потом ей удалось кое-как привыкнуть к ним, и она не ощущала больше ни удовлетворения, ни особых мучений. Лишь спустя какое-то время, когда она убедилась, что беременна, а ее муж-израильтянин по этому поводу шумно и хвастливо радовался, как будто сделать ребенка своей жене было событием беспримерным в этом лучшем из миров, Мириам пережила ночь великого страха. Было жарко. Над холмами светила луна, оливы и тамариски отбрасывали голубые тени. Мириам встала у окна своего дома. Смотрела на небо, луну, холмы. Ощущала, как никогда прежде, пронизывающий страх при мысли, что родит человека. Боялась этого и хотела проклясть свое лоно. Ей вспомнились странные слова из детства, проведенного в монастыре, сестра Вероника тихим, мягким голосом читала их из Евангелия. И Мириам повторила эти слова, но громко и порывисто, обращая их к небу: «Боже мой, для чего Ты меня оставил!» Тогда в комнату вошел муж, которому было сорок семь лет, и был он немного глуховат, он ласково сказал: «Я тебя не оставил, я в соседней комнате. Может, принести тебе что-нибудь попить?» Эти слова примирили Мириам с ее предназначением. Но когда у нее родилась дочь, она испытала огромное облегчение.