На золотом крыльце сидели - [9]

У нее не было спасительного навыка превосходства над нами, как у других учителей, поэтому вместо удовольствия власти она получала в школе страдание бессилия.

У Юлии Владимировны был муж, лихо красивый шофер Женька Холманский. Говорили, после новогоднего банкета учитель физики Анатолий Анатольевич написал ему письмо: «Вы грубый человек. Вы неспособны ни понимать, ни ценить вашу жену. Когда я вижу, с какими глазами она приходит утром в школу, я жалею, что теперь нет дуэлей».

Анатолий Анатольевич был приезжий и молодой, с несчастным лицом и в очках. Сразу же после каникул Женька Холманский пришел в школу, прямо на урок, и вызвал Анатолия Анатольевича наружу. Вернулся Анатолий Анатольевич без очков, гордый и пятнами покрасневший, а Юлия Владимировна уволилась. Мальчишки хихикали, на злую силу никак не находилось доброй — для справедливости.

Женька Холманский уехал с Юлией Владимировной жить в Город, но она умерла там очень скоро — говорили, от рака, но мне кажется: чтобы не терпеть больше своего несоответствия с этим миром.

Потом я узнала, что в той записке, которая ходила по классу на уроке литературы, был «роман с продолжением», героями романа были я и Павлуха Каждан, действие романа происходило ночью в пустом классе на парте.

Мне тоже хотелось, как Юлия Владимировна, уехать, умереть, уволиться. Но я была еще в бесправном детстве.

Мой отец пришел в школу на родительское собрание зимним вечером, пьяный до бесчувствия. Он заблудился в коридоре и попал в пустой директорский кабинет. Когда туда вошел директор, отец мой спал, как запорожец, разметавшись поперек комнаты, и разбудить его до утра не было никакой возможности.

Об этом мне рассказала мать, мстительно, почти со злорадством: «Вот он, твой папочка родимый». Я тоже научилась искать виноватого своим несчастьям, и подозрительнее всех казался отец: он был пьяница и позорил меня перед уважаемыми учителями и моими ровесниками. Только бы не узнал Толя.

Несколько дней после злополучного собрания я ходила в школу со страхом стыда, но усмешек не было. Видимо, скрыли из жалости к моим отличным успехам.

Мне было плохо в тот год. Я прожила его, зажмурив глаза. Шум во мне, шум стоял, и ничего я не успевала заметить и понять. Все зло мира, которому предстояло умереть вместе с отживающими взрослыми, снова возродилось в моих одноклассниках, искаженных ростом, в моих глупых одноклассницах — и во мне самой. Забыть бы язык и мысли.

* * *

— Только, чур, без девчонок!

— Не хочешь, Войтен, не ходи, без тебя как-нибудь.

— Да ты, Каждан, влюбился, так молчи, а нам эти дев... Ну ты, ну ты!

— Пацаны, не драться, всем классом пойдем — и все!

Пошли все на гору, играли в лапту, кончился пятый класс, и завтра летние каникулы.

Не знаю, кто был тем смельчаком, который отважился крикнуть: «Давайте в ручеек!». Неожиданно все заорали: «Давайте!» А я промолчала: потому что мне хотелось больше всех. Игра по-взрослому двусмысленная, как танцы. Можно взять Толю за руку, повести его в конец «ручейка» и стоять, сцепившись, и кормиться его живой рукой, и никто ничего не заподозрит.

Он сам притек ко мне под флигелем рук.

Сам.

Он мельком, украдкой взглянул на меня, и глаза его вдруг подались и растопились, как масло на плите, и рука его отзывчиво, с признанием соединилась с моей. А я не выдержала этого, я отвернулась и отвела глаза, стараясь, чтоб лицо никому не выдало, но ведь в это самое время, в это самое время наши руки уже сознались. И не дай бог — взглянуть — и глаза больше не подтвердят того, что делают руки. Не дай бог — и мы отворачиваемся и боимся друг друга.

Меня тут же кто-то увел — как противны были чужие, ненадобные руки! — игра продолжалась, но мы с Толей больше не выбирали друг друга в этой взрослой игре: страшно было, что все повторится, а еще страшнее — что не повторится.

И мы рассыпались с горы по домам — на все лето, и я проплакала все ночи в пионерском лагере от несбыточности, оттого, что я еще не человек, а подросток, и настоящая жизнь когда еще наступит — а счастье уже почти все истрачено, столько лет еще ходить в кино только на детские сеансы и отпрашиваться у матери из дому, — а все лучшее уже позади, и хочется умереть.

* * *

Клуб был старый, деревянный, с многими мальчишечьими попытками подкопов под сцену со стороны сада. Билеты на детские сеансы продавались без мест. С галдежом толкались сперва в засоренных семечками сенях возле кассы, потом открывалась дверь, врывались с воплями в зал и рассаживались, громко подзывая друг друга и маша руками.

Во всей этой возне главной задачей было сесть подальше от подружек и чтобы место рядом оставалось пустым — и как только погасят свет, в тот же момент он, как бы чуть опоздав, сядет рядом. В первое ослепление темнотой никто этого не успеет заметить. Руки невзначай смыкались сбоку, почти за спиной, и держать их там было неудобно, но безопасно от чужих глаз.

В той укромной глубине шло тайное взаимодействие двух горячих сокровенных ладошек, укрытых со всех сторон, не видимое никому, даже почти тайное друг от друга. Что-то делалось независимо от нас, а мы, замерев, слушали со страхом и удивлением, что там происходит.