На золотом крыльце сидели - [11]

Но позади почему-то было мертво. Видимо, они все перетрусили, что меня пойдет провожать кибернетик Верховой — ну да, ведь он танцевал со мной и делал вид, что ухаживает.

Вот дураки — предположить, что он пойдет со мной! Смешно.

Я шла в обидном разочаровании, и тут из-за столба на моем пути выступил Павлуха Каждан. Он дождался, когда я подойду, и молча пошел рядом. Я удивилась и немного утешилась: все-таки кто-то меня ждал, караулил, провожает.

Он ничего не сказал. Я тоже.

Мы шли мимо темных дворов, и редкие собаки, проснувшись, брехали на нас.

В пространстве как будто развели синьку, и сквозь раствор просвечивал синий снег, синие дома и синие шевелящиеся звезды. А мы все молчали, и молчание тяжелело, и все труднее было сказать первое слово. Мы тщательно вдыхали и выдыхали синий воздух, чтобы такой занятостью оправдать молчание.

Так мы дошли до ворот моего дома. Остановились. Дом был на краю деревни, и там, дальше, в темноте звезд начиналась бесконечность чужой земли. Я заглянула в небо — в холодную пропасть, как в глубокий колодец, — мне стало страшно, и я вернулась к привычным для ума домам и заборам.

Павлуха сказал:

— Что-то тебя сегодня никто не провожал.

Мне послышалась насмешка. Я постоянно ждала и боялась насмешки. О, я была уязвима.

— Почему меня должен кто-то провожать? — гордо ощетинилась я.

— Тебя всегда кто-нибудь провожает, — сказал он печально, но с полной осведомленностью.

Мне и тут почудилось обличение. Еще я подумала, как он пять лет назад в кино сказал это гнусное ругательное слово, и мне было стыдно, вдруг он это помнит. Я проверочно взглянула на него. Он смотрел в пустыню за деревней. Я обернулась: там была бесконечность земли и синее пространство.

— Кто тебе это сказал? — спросила я.

— Что? — не понял он.

Похоже, он забыл, о чем говорил. Я промолчала.

— Некоторые догадываются, что есть кое-что получше жизни, — рассеянно сказал он, снова глядя через меня. — И после этого они уже не могут всерьез заниматься кибернетикой, другими всякими глупостями и рожать новых людей.

Все ясно: он, конечно, видел, как я разинула рот на этого Верхового и как осталась с носом.

— Слушай, Павлуха, — усмехнулась я. — Что тебе сделали кибернетики?

Я вспомнила, как мы с Верховым танцевали под безумный «Маленький цветок», и рассмеялась, чтобы было не так горько. Павлуху мой смех как в пропасть столкнул, он вдруг жутко спросил:

— Выйдешь за меня замуж?

Жутко — потому что тихо, с отчаянием, и он смотрел на меня, как... как раздавленный.

— Вот это да! — я фальшиво продолжала смеяться, я не знала, как повести себя, чтобы не оказаться в смешном положении, трусливая душа. — Замуж? Так ведь у нас же тогда будут рождаться новые дети, и придется заниматься другими всякими глупостями — мне, может быть, кибернетикой, а...

— Повтори: у нас будут дети! — он жадно подался ко мне, как будто я его облила чем-то горячим: в грамматическом будущем времени фразы, которую я сказала — «у нас же будут дети», — ему послышалось утверждение и невольное обещание.

Я отшатнулась, и холод, идущий изнутри меня, уже дошел наружу, я перестала заботиться о выгодном впечатлении и со злостью, без смеха докончила начатую фразу: «Мне, может быть, — кибернетикой, а тебе — пасти коров, как ты собирался». В дополнение я едко усмехнулась, мстя за обман сегодняшнего вечера ему — за то, что этот мерзавец Верховой не пошел со мной, хотя ведь было же что-то, было, когда мы танцевали, — взгляд, пауза, вопрос — все те дьявольские полуневинные «чуть-чуть», когда уже занесен шаг, чтобы переступить, но еще не поздно и отступить назад с непричастным видом, — и вот только сию минуту я призналась себе, что его шагов ждала за собой, когда уходила с вечера, его и ничьих других. Его, хотя уже знала, что было с Надей, его, хотя ненавидела его заранее, почти не сомневалась: не пойдет, только подразнит.

Павлуха посмотрел на меня тихим взглядом, как будто даря мне свое прощение, и пошел себе домой прочь.

Вот кого я не хотела бы теперь встретить: а вдруг сытый, благополучный, читает газеты, чем-нибудь перед кем-нибудь гордится. Что мне тогда останется? А так — я могу представлять о нем что захочется, любую вещь из самых настоящих. Так — я могу о нем сожалеть...

О других одноклассниках кое-что знаю. У Любы все, как у людей, дом, работа, посуда за стеклом. Толя Вителин, нежный мальчик, всю жизнь сторонился женщин, живет один в глуши, дремучий мужик, и сильно пьет.

* * *

Сейчас кругом развелись дискотеки. У клуба уже не висит афиша «танцы», а: «дискотека». В нашем НИИ тоже есть своя. Институтские любители вкладывают душу: рассказывают в микрофон, потом включают стерео, и разноцветные прожекторы мечутся в темноте по оклеенной фольгой стене актового зала. А народ встает из-за столиков (из буфета натаскивают сюда столики: чай и пирожные) и пляшет, не считаясь ни с чем.

Многим из нас под сорок, но в пятницу раз в месяц мы остаемся после работы на дискотеку и приходим домой к полуночи. В этом есть что-то бодрящее: музыка, ритм, подъем тонуса, некоторое расслабление нравов... Этакий привкус свободы, за который моя подруга Зина Зеленская так любит читать романы про красивую жизнь.