На заре земли Русской - [82]

— Я не забыл. Я хочу мира, — Изяслав привстал, подался чуть вперед, вглядываясь в спокойное и непроницаемое лицо полоцкого князя и досадуя оттого, что вновь ему ничего не ясно.

— Я вижу, — усмехнулся Всеслав.

— Что ты видишь? Что? — вдруг вспылил Изяслав, вскакивая с места и бросаясь к нему. Темные глаза его загорелись гневом, в порыве он даже схватился рукой за меч, но тут же бессильно ее опустил, вспомнив, что пленник его все-таки безоружен. — Дальше болота своего северного ничего не видишь! Дальше Двины ничего не видишь! А земля-то наша общая! И вера наша общая, и не тебе, псу, ее рушить!

Одной рукой великий князь разорвал воротник его рубахи, другой — дернул на себя черный витой шнурок. Перуново колесо, старый латунный оберег, сорвалось со шнурка и, глухо звякнув, покатилось по полу и пропало в широкой щели. Всеслав нахмурился, но ничего не сказал, а Изяслав брезгливо поморщился, отряхнул ладонь о полу алого плаща.

— Нехристь, как есть, — бросил он сквозь сжатые зубы. — Будешь до конца века в монастыре грехи свои отмаливать, кровь русскую смывать с рук. А сыновей твоих пошлем в Царьград на богомолье. Пускай знают…

Всеслав побледнел. Между сведенных бровей легла суровая складка. В Царьград отправляли неугодных, и возврата оттуда не было: не богомолье, а рабство, рабство на чужой земле за трехсаженными крепостными стенами, в монастырях, каменоломнях, при постройках.

— Мальчики не виноваты, — повторил он в который раз, и глуховатый голос его надломленно дрогнул. — Разве мало тебе их и без того загубленной жизни? Я знаю, что между нами нет мира, но за что ты их мучаешь? Разве были они у стен новогородских? Разве ходили в походы против тебя? Разве Христу не молятся, как ты велишь? Ростислав захворал…

Он осекся и умолк, зная, что слова его будут тщетны. В горнице стало очень тихо, так, что слышно было, как шуршит снег на улице и трещит фитилек горящей свечи. Изяслав о последнем не знал и на миг растерянно обернулся в сторону так же примолкших братьев и двоих монахов, но, не встретив ни одобрения, ни осуждения, понял, что и они не знают, что на это ответить. Всеслав прав, прав как всегда, но согласиться с ним означало пойти против великого князя, и все это понимали, и никто не решался так поступить.

— Впрочем, я не для того позвал тебя, — продолжал Изяслав. — Иноки Киево-Печерской обители хотели с тобой говорить. Сам отче Феодосий Печерский.

Всеслав молча поклонился старику. Феодосий ответил легким, благосклонным кивком.

Зорька старательно делал вид, что его разговор не касается, но все же исподволь поглядывал в сторону Всеслава. О полоцком князе он и ранее был наслышан, а вот теперь, когда впервые увидел его самого, — растерялся. Что скрывал этот человек, о чем молчал, о чем думал? Отчего, даже плененный и лишенный своего былого могущества, говорит с великим князем на равных, не склоняя перед ним голову и не боясь говорить честно?

В монастырской келье было тихо и ужасно холодно. Чернецы, привыкшие к такому, уже не замечали, а молодые послушники и миряне, заходившие в подземный монастырь, все, как один, зябко ежились, терли ладони, грели дыханием покрасневшие от мороза пальцы. Света было мало, он исходил от редких лучин, вставленных в настенные рогатины, но этого казалось достаточно, чтобы видеть на несколько шагов вперед и разбирать очертания темных и тесных келий. Пропустив вперед своих спутников и поставив в медный канделябр новую восковую свечу, отец Феодосий осенил себя крестным знамением, приложился трижды:

— Приими, Господи, под взор твой… Отчего не кланяешься, княже?

— Не хочу, — коротко отмолвил Всеслав. И Феодосий, и Зорька заметили, как потемнел его взгляд, как он угрюмо и сурово скрестил руки на груди и, не глядя по сторонам, прошел к широкой лавке у дальней стены, обмазанной белой глиной.

— Покаялся бы!

— Не за что мне каяться. Я никому зла не делал. И впредь по умыслу не стану. Да неужто вы мне грехи отпустите? — в его голосе проскользнул едва уловимый смешок, и Зорька, и без того чувствовавший себя крайне неловко, испуганно взглянул в сторону своего духовного отца, но тот, казалось, и не заметил ничего. — Чем вы лучше нас? Тем, что молитесь денно и нощно? А чем вам это поможет? Человек сам свою душу спасает. И не тем, что крестится налево и направо, а тем, что живет по добру и по чести.

— О чем ты жалеешь, княже? — осторожно спросил Зорька. Всеслав посмотрел на него и долго молчал, словно думал, стоит ли говорить.

— О том, что я здесь, а дети мои в темнице заперты, — глухо ответил он наконец. — О том, что жена моя одна осталась, и ничем я ей помочь не могу, когда ей так тяжело, а я знаю, что ей непросто. О том, что град мой под властью другого, и навряд ли власть эта добрая. О том, что отцово дело завершить не смог. О том, что Изяслав грозился, а я промолчал, ничего не сказал в защиту.

— Не тревожься, княже, никто твоих сыновей в Царьград не отправит, — тихо промолвил отец Феодосий, взглянув на него с теплом и умиротворяющим спокойствием. — Без благословения не посмеют. А я не позволю. Я был там. Знаю, что это такое. Люди гибнут ни за что, и не по Божьей воле, а по воле других, кто над ними властью поставлен. Твоим сыновьям никогда не быть такими же, как дети дружинников и землепашцев. У них сызмальства иной путь, иная стать. Они переживут заключение, переживут усобицу, будут еще князьями на родной земле. Поверь мне, старику, хоть не как иноку, а как человеку простому, который жизнь прожил, поверь.