На заре земли Русской - [80]

Негромкий стук в окошко нарушил повисшую тишину. Там, снаружи, что-то зашуршало, заскрипел под чьей-то обувкой снег, а потом стук повторился, и кто-то громким шепотом позвал:

— Всеслав! Княже!

Всеслав поднялся, подошел. Как ни старался, в беззвездной зимней ночи ничего не смог разглядеть. Некто присел перед оконцем и, согнувшись в три погибели, просунул в поруб что-то, завернутое в два рушника.

— Возьми, княже… Сынишке твоему, — и так же бесшумно исчез.

В кувшине было теплое молоко.

* * *

Прочерченные твердой кистью одна за другой, тонкие линии проявляли на гладко обструганной дощечке человеческие черты. Вытянутые, угрюмые и торжественно-строгие, написанные в точности по византийским канонам, три лика были уже почти закончены: оставалось только покрыть позолотой края одежд, чаши и светлые очертания нимбов святых. Отойдя от своей работы и прищурившись, изограф удовлетворенно вздохнул и отложил кисти в сторону. Закончить он всегда успеет и завтрешним утром, а сейчас его невероятно сильно клонило в сон. Опустив голову на сложенные ладони, молодой мастер устало прикрыл глаза.

— Да чтоб тебя крысы утащили, прости Господи!

Зорька подскочил спросонья, вздрогнул, посмотрел на свои руки и понял, что они по локоть залиты давно остывшей темперой. Верно, заснув прямо за столом, он ночью опрокинул плошки с краской, испачкал рясу, рубаху, стол и даже, что самое страшное, саму икону.

— Что ж ты за работник такой, дал тебе Бог золотые руки, да только приделал их к… Эх, брат Анисим, расти у тебя руки из плеч, цены бы тебе не было! Ну где же мы столько красильной вайды[15] возьмем, не одну ведь гривну стоит, а купцы-гости когда только приедут!

— Прости, отец Адриан! — парень встал, поклонился в пояс, украдкой глядя на испорченную работу и про себя вздыхая о впустую потраченных днях. — Я полночи не спал, а к утру умаялся совсем, лучины все погасли, в темноте работать не мог, вот и уснул маленько… Виноват, отец Адриан, каюсь…

— Где же тебя нечистые носили, не спал он?

Зорька потупился и пожал плечами. Где был… Разве такое скажешь? А скажешь — никак еще осерчает настоятель, никогда ведь не знаешь, что в мыслях у человека, сочтет ли он тебя правым или виновным. Вот он и решил промолчать: пускай никому не будет известно. Лучше будет, если и вовсе не узнают никогда.

— Эх, ты, мастер! Дур-рак! Ну, да Бог с тобой, ступай одеваться да выходи на двор. Отец Феодосий, долгие ему лета, идет к великому князю, да он велел тебя позвать. И за что он только так с тобою возится… Как сын ты ему, вот…

Зорька понял: раз настоятель дураком ругается, то уже не так сильно сердится. Это было его излюбленным словцом в легкой досаде. Молодой изограф еще раз махнул поклон, сдул с глаз упавшие прядки и почти вприпрыжку побежал за теплой одеждой: кроме простой сорочки, подрясника и суконной рясы иноку полагались две мантии, одну из которых можно было в любой холод носить — не застудишься, и скуфья, которая хоть и прикрывала виски и макушку, от холодного, пронизывающего ветра защищала слабо.

— Да воротишься — наново писать станешь, слышишь ли, Анисим?!

— Да, отче! — отозвался Зорька из темноты галереи. Набело писать лучше на светлую, чистую голову, это он знал как никто другой. Покойный старый мастер, цареградец Дионисий, в миру просто Денис, всегда говорил об этом, наказывая перед работой выспаться хорошенько и развеяться. А сидеть безвылазно в келье три седмицы мастеру-изографу нельзя: все глаза за раз спортит.

Уже целую луну Зорька почти не выходил на монастырский двор, но две ночи подряд не спал. Прикормил собаку, чтобы на него не лаяла, и уходил за монастырскую стену сразу после полунощницы[16].

Киев был ему знаком, даже слишком хорошо, однако он долго кружил по посаду, чтобы никто ничего не заподозрил, и только потом шел напрямую. Еще в те времена, когда приходилось воровать и прятаться от каждого прохожего киевлянина, он запомнил много тайных дорожек и закоулков, которые выводили к его дому, к Подолу, к княжескому подворью.

Отец Феодосий ждал его у ворот, приподняв воротник мантии от снега. Зорька давно не видел своего духовного отца: после смерти настоятеля Антония Феодосий стал почти затворником, большую часть дней проводил в одиночестве, в труде и молитвах, переписывал монастырские книги, отданные из византийских храмов. Почти половина письма была на латыни, оставшаяся часть — на ромейском и греческом, и Зорька, поглядевший несколько раз за работой, не понял почти ничего, только с десяток слов с трудом разобрал.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, здравия тебе, честной отче, — подойдя ближе, Зорька поклонился.

— Аминь, — откликнулся отец Феодосий. — И ты здравствуй, сынок.

Вопреки всяким ожиданиям, Феодосий повел своего воспитанника давно знакомой тому дорогой. Озираясь по сторонам, Зорька с удивлением замечал знакомые закоулки, бревенчатые закутки, где сам некогда прятался, ту узкую и извилистую улочку, по которой изредка сам ходил ночью, думая, что никто об этом не знает.

В княжьем тереме иноков приняли радушно, несмотря на то, что час был довольно ранний. Вся челядь уже была на ногах задолго до рассвета: к великому князю давеча приехали братья из ближних уделов: Святослав, князь черниговский, и младший — Всеволод, князь переяславский. У самой двери светлицы князя Зорька подошел чуть ближе, заглянул в щель между дверью и бревенчатой стеной.