На заре земли Русской - [79]

В мягких, нежных, но строгих и печальных чертах лица ее он вдруг узнал такие родные черты жены Александры. Все те же выбивающиеся из-под убруса золотистые прядки, добрый взгляд голубых глаз, тихая улыбка. Но все же было в ней что-то иное, иная стать, иная веющая от нее сила.

— Нет у тебя веры, князь, — промолвила София то ли вопросительно, то ли утвердительно, поглядев на него и видя его растерянность. — Сыновей ты учишь правильно. Верно учишь. А сам заблудился. Одной рукой крестишься, другой — требу в жертвенный огонь бросаешь. Молод был — на Купальскую ночь с женой через костер прыгал, а на Троицын день храм моего имени святил с митрополитом. На чьей же ты стороне?

— На своей, — промолвил Всеслав в ответ. — Я в Бога не верю. Но и у пантеона не прошу ни защиты, ни милости. Все, что я сделал, я сделал сам и с товарищами, а не с небесной помощью.

Голубые глаза Софии на миг подернулись темной дымкой, тонкие губы дрогнули, радость пропала. Теперь лик ее стал холоден и она не была более схожа со светлой и улыбчивой полоцкой княгиней.

— Оттого и не любят тебя братья-Ярославичи, да не нужна тебе их дружба, — задумчиво отозвалась она, словно беседуя сама с собой. — Ты хочешь, чтобы дети твои росли людьми честными и добрыми, но сам им дурной пример подаешь.

— Я им не пример, — возразил князь. — Ни к какой вере, ни к какому делу я их не склоняю. Они сами выбирают свой путь, только на меня изредка оглядываются да на мать. Когда оступаются. Когда не знают, что делать. Вот в чем я им пример. А жить они будут сами, без моего указа.

София отвернулась и медленно пошла по склону холма вниз. Недолго думая, Всеслав пошел за нею, вскоре нагнал и понял, что она ведет его по берегу Двины, совсем недалеко от посада родного Полоцка. Снег скрипел под сапогами и ворохом сыпался с низко висящих ветвей деревьев, когда их неосторожно задевали, но в одной рубахе было совсем не холодно. На миг обернувшись, Всеслав увидел вдалеке город: обнесенный частоколом посад, на холме — боярские дома, подворья, церковь Успения и высокий изразцовый терем в три пола…

— Не оглядывайся, князь, — окликнула его София. — Только беду себе найдешь в своем же родном гнезде. В Полоцке Мстислав стал наместником. Грозится храм святой разрушить, чтобы не было на всей Руси второго такого, как в Киеве стоит. Только в Киеве и мне нет места, — добавила она с горечью, совсем по-простому, словно жалуясь. — Злато, парча, иконы в дорогих окладах — все это не то, ради чего люди к вере приходят. И ты об этом знаешь.

Они дошли до собора. В темноте казалось, что каменная постройка будто бы вырастает прямо из земли: вокруг снег, а белый камень с ним сливается и уходит в черное небо. Всеслав распахнул дверь, пропуская свою спутницу вперед; София вошла, перекрестившись и положив земной поклон, он повторил за нею.

В храме было темно и сладко пахло курящимся ладаном. В сумраке ночи светлые глаза на ликах икон чуть заметно поблескивали. Серебряная вязь тонких окладов веяла холодом.

— Зачем ты меня сюда привела? Я приходил сюда много раз. Молился, венчался, крестил детей.

— Венчался с любимой женщиной, крестил родных сыновей, молился за град свой и за победу… Это то, ради чего ты должен вернуться. Слышишь? Не сдаться, как бы ни было трудно, и вернуться. Тебя ждут, князь. Тебя никто не забыл.

С этими словами София подала ему страницу — в звенящей тишине громко хрустнула старая бумага — и, сделав шаг в темноту, исчезла. «Будьте тверды и мужественны, не бойтесь, не ужасайтесь и не страшитесь, ибо Господь, Бог твой, Сам пойдет с тобою и не отступит от тебя и не оставит тебя»[14] — гласили первые строки писания…

…Всеслав проснулся от того, что старший сын осторожно трогал его за руку. И такая тревога плескалась в глазах Романа, обыкновенно холодно-спокойных, что с него сон мгновенно сняло.

— Что случилось?

— Отец, Ростиславке худо, — прошептал Роман одними губами. Он был бледен, его рука дрожала, и он поспешил спрятать ее за спину. — Пить просит, а меня не признает, будто видит впервые…

Всеслав быстро поднялся, пригибаясь под низкими земляными сводами, прошел к противоположной стене поруба, где на полу, свернувшись в клубочек под двумя свитками — своей и брата, — спал младший. Приподняв оба кафтана и приложив ладонь ко лбу сына, князь понял: дело плохо. Огневица мальчишку вконец измучила. На висках Ростислава выступила крупными каплями испарина, его трясло, искусанные губы чуть приоткрылись, словно в неслышном стоне. Он сквозь сон потянул свитку поближе к себе, зябко кутаясь, и глухо закашлялся. Отец положил руку ему на плечо, позвал тихонько.

— Ростислав, сынок, слышишь?

Парнишка не ответил. Даже не нашел в себе сил привстать, только открыл глаза, поглядев вверх тусклым, погасшим взглядом.

— Тут есть немного воды, может, хоть так ему дать напиться? — Роман подал глиняную корчажку с отколотым краем. Только прикоснувшись к стылой глине, отец качнул головой:

— Нельзя. Дюже холодная.

Еще некоторое время оба сидели подле Ростислава, Роман изредка поправлял сползающую верхнюю свитку, крепко сжимая губы. Ему хотелось последними словами крыть великого князя и всех, кто его окружал, за то, что им всем приходится терпеть, за хворь младшего братишки. О том, что Ростислав может с нею не справиться, он даже боялся и подумать. А без знахаря, в холоде, грязи и сырости, на чудо надеяться не приходилось.