На заре земли Русской - [77]

— Спасибо тебе, Стемир Афанасьич, — тихо промолвил Грач, хмуро глядя куда-то в сторону и покачиваясь на крепком обрубке ветви. — Это ведь ты придумал в Киев идти за нами, я знаю. Кабы не ты…

— Да брось ты из пустого в порожнее, — поморщился Стемка и тоже кое-как сел, неуклюже выставив вперед ногу. — Как будто невесть что сделали.

— Кому пустое, а кому — большое дело, — Грач взглянул на него из-под лохматой опушки шапки. — У меня ведь своих никого не было. Никого, Стемир Афанасьич, и никогда. Батька кметем был в княжьей дружине, убили в дозоре. Просто так, стрелой, глупо. Мать была, брат и сестры — всех хворью покосило в один солнцеворот, из всех сестренок одна девка осталась, Ульянкой звали. Да я не знаю, где она: понял, что мне одному ее не выходить… Отдал малую совсем бабке-знахарке и ушел, куда дорожка повела… Вот и не знаю, что теперь моя Ульянка, где живет, да и живет ли… Уж больше десятка солнцеворотов минуло. Вы мне и дом, и семья, и товарищи. И не бросили. Выручили. За это спасибо.

Стемир неловко повел плечом, соглашаясь.

— А как звать-то тебя? Сколько друг друга знаем, а..?

— Лексей я. Олёшка. Грачом за вот это прозвали, — он тряхнул головой, сняв шапку, разбросал по лицу лохматые черные волосы. — Эх, птицы мы вольные, да подневольные…

Слова, брошенные когда-то им самим, вдруг глубоко царапнули Стемку.

— Откуда знаешь? — вскинулся он. — Я ведь…

— Да все мы знаем, Стемир Афанасьич, — вздохнул Олешка, смущенно опустив темные глаза. — Что ты за князя Всеслава стоишь, знаем. Что ты ему и дружине однажды дорожку в лесу указал, знаем. Ты тогда нам не доверял, хотел провести их так, чтобы мы не услышали. Да только мы бы и без того не стали… Всеслав был бы добрым князем, когда б достался ему Киев. За это братья его не любят. Они и нас пытали, думали, что мы о нем что-то да знаем… Я как-то услыхал, что они его и двоих княжичей в полон взяли. Правда ли, нет…

— Правда, — нахмурился Сокол. — Теперь ему точно уж не княжить в Киеве.

— Ну, отчего? Кто знает, как судьба повернется. Сей день — стоишь у края могилы, а завтрешним — спишь на мягкой постели, пьешь из серебряной чарки, сам себе хозяин. Нет, отец-атаман, вернется Всеслав, ведь, почитай, все — за него. Вернется, и тогда кончится эта война треклятая.

Стемка вместо ответа неопределенно пожал плечами. В душе он был отчаянно согласен.

Глава 5

А дни бежали. Миновали осенние Велесовы святки, горьким дождем заплакал месяц листопад, принес с собой северный холод и пронизывающую стужу. Старики говорили, что зима в этот солнцеворот будет ранняя, суровая. Едва успели убрать урожай, как ударили первые заморозки; по утрам деревья стояли, как неживые, опутанные тонкой морозной паутинкой. Траву покрывала седина, которая к полудню таяла, оставляя после себя крупную росу. Леса и низины затянуло туманом: эта густая, как кисель, серая дымка, казалось, течет повсюду, словно льется из огромного кувшина. По дорогам на телегах и обозах ездить стало и вовсе невозможным: обочины размыло, на деревянные колеса липли тяжелые комья грязи, лошади увязали в глубоких лужах, и выволакивать их оттуда приходилось собственными силами.

Беспроглядное марево тяжелых туч заволокло все небо, давно уже не было видно ни звезд, ни солнца, только бесконечные серые нити одной сплошной завесой тянулись от небес на землю. По ночам изредка вперемешку с дождем шел снег; он падал не хлопьями, мягкими и пушистыми, что покрывают землю на Рождество, а моросил мокрыми колючими льдинками, бил в глаза, шуршал по бревенчатым скатным крышам и наутро оставался грязной изморозью на окошках, затянутых мутным бычьим пузырем, на слюдяных стеклах княжеского терема. Морозом схватывало лужи, по утрам земля была холодной и твердой, как камень. В такие дни порою казалось, что никогда больше не вернется тепло.

Братья сидели у поросшей мхом стены, кутаясь вдвоем в отцовский меховой плащ: этот плащ, некогда алый, подбитый изнутри и по краям куньим мехом, а теперь весь перепачканный землей и истрепанный, был единственным спасением от пробирающего холода. Иногда от него и вовсе никак нельзя было укрыться: ночами так холодало, что даже вода в глиняной корчажке схватывалась сверху тонкой наледью, а в руках ее нельзя было отогреть: ладони тоже застыли. Найденной на полу тонкой веточкой Роман чертил линии на влажной земле, а Ростислав дремал, прислонившись щекой к поредевшей меховой опушке плаща. В полусне он хмурился и изредка кашлял, отворачиваясь от брата.

— От-че наш, — по складам прошептал Роман, пока записывал на песке мелкие ровные буквы. — И-же е-си на не-бе-сех… Отец! А как по-ромейски будет?

Всеслав сел рядом, вгляделся в написанную сыном строку и прочитал по-ромейски. Красивой была речь чужеземцев, складной, шелестящей будто, только княжич ни слова не понял и так и признался отцу. Всеслав улыбнулся, пригладил его растрепанные вихры на макушке.

— Я в твои годы тоже не понимал. Читать и писать меня научили только по-нашему, по-славянски. Другому уже сам учился, когда понадобилось.

— А когда учился? Трудно было?

— Всему учиться непросто, — ответил князь, помолчав немного. — Только то, к чему душа лежит, к чему сам стремишься, всгда легче дается. А когда не хочешь чего-то знать, отталкиваешь от себя эти знания, то и запоминать тут нечего: все равно не заучишь.