На заре земли Русской - [76]

— Левка! — закричал, не таясь больше, заметался по темному сырому порубу, кашляя и задыхаясь от наползшего дыма и ничего не видя на шаг впереди. — Левка, отзовись, коли жив!

— Тута я… — раздался хриплый шепот совсем рядом. Стемка обошел стоячую балку, поддерживающую земляной потолок, и увидел намертво прикрученного к ней цепями пленника. Мало человеческого осталось в его посеревшем, испещренном синяками и кровоподтеками лице. Он зарос темной курчавой бородой, кое-где вырванной клоками, от одежды остались одни лохмотья, на обнаженной груди виднелись темные кровавые полосы. Стемка кинулся разматывать тяжелые цепи, и едва последняя змеей скользнула на землю, Левка безвольно рухнул лицом вперед и повис на плече у вовремя подхватившего его атамана.

— Данилко, подсоби, — крикнул Стемка, но этого и не понадобилось: Данила уже освобождал двоих оставшихся — Грача и Жилу, обессиленных, измученных, перепачканных кровью, землей и копотью.

Сверху, с узкой лестницы, уже доносились звуки драки и разъяренная ругань черниговца Велега.

* * *

— Постойте, братцы, помилосердствуйте, — взмолился наконец Левка, бухнувшись на колени прямо в высокую жухлую траву. — Не нагонят уж, все, далеко ушли!

— Поднимайся! — Стемка ухватил его за драный ворот рубахи и грубовато, но твердо потянул вверх. — На том свете отдохнешь! Небось, не понравилось в колодках сидеть?

Атаман был зол, как черт. Как прыгнул из окна княжьего терема, так и протрезвел, а все, что случилось после, предпочел бы забыть, как страшный сон, потому как такое даже и во сне увидеть не захочется. Так повернулось, что жизнь троих обменяли на жизнь одного: вместе со всеми не успел уйти Велег. Прикрыв их со спины и задержав бросившихся в погоню караульных, он не смог выстоять в одиночку против доброго десятка, и Стемка даже не видел его смерти — просто, когда они минули посад и спустились до реки за большим крепостным валом, он понял, что ждать товарища уже не придется.

Он и сам теперь с трудом шел. Каждый шаг отзывался болью и ломотой во всем теле, на левую сторону ступить было больно, и поначалу он терпел, а позже, когда от погони оторвались и смогли позволить себе идти медленнее, он и вовсе еле плелся позади, сильно хромая и волоча ногу, вероятнее всего, сломанную. С третьего пола прыгать еще не приходилось, да и боль пришла гораздо позже.

Свои встретили шумно и вроде как даже радостно. Левка, даром что умаялся в пути, уже рассказывал ватаге о том, что в Киеве было, и хрипловатый голос его перебивался громким хохотом. Грач, всегда тихий и неприметный, сразу куда-то запропастился, остальные пошли к костру. Едва добравшись до него, Стемка упал на сухой валежник и глухо застонал сквозь сжатые зубы. Снял поршни, размотал онучи: нога распухла ближе к ступне, встать на нее нельзя было, а шевельнуть и вовсе невыносимо.

— Что, Сокол, долетался? — старик Лют, подсев к нему поближе, усмехнулся в густые усы. — Сиди, не дергайся. Не повезло тебе, вывихнул, да еще и сломал. Эк тебя угораздило!

Стемка пожал плечами: говорить не хотелось. Старик надавил на распухшее место в двух местах, так, что у него перед глазами все замелькало, а потом крепко взял обеими руками и резко дернул. Стемка взвыл, согнулся от боли пополам, но прошло так же быстро и незаметно отпустило.

— В лубок надо. Седмицу-другую похромаешь, ну да ничего, хорошо хоть сам живой.

Лют сипло расхохотался. Атаман тоже криво улыбнулся, поблагодарил. Многому научила жизнь старого Люта: он и кашеварить умеет, и стрелы вырезать да оперять, и знахарь из него добрый…

Уже ночью, закинув одну руку под голову, Стемир поудобнее устроился на своей лежанке из еловых веток, закутался в теплую свитку и вытянул закованную в лубок левую ногу. Детскую привычку спать на спине давно бросил, да и все прошлое, что было родным, дорогим, привычным, осталось далеко позади. Тот самый Стемка, простой и добрый синеглазый паренек-оружейник, тоже остался где-то там, в Киеве, в юности.

Шорох в темных зарослях одесную заставил его вздрогнуть. Хотя и был птицей пуганой, все равно спал с ножом под рукой, а теперь, когда еще и калекой стал, пускай даже временно, встретиться один на один с диким зверем вовсе не улыбалось. Приподнявшись на локте, он схватил нож, потянулся в темноту:

— Кто?

— Тише ты, отец-атаман. Это я, — из-за темных колючих кустов вылез черноволосый Грач, молодой еще, совсем зеленый парень. Хмурый, бледный и худой, что кощей, после плена совсем осунулся — острые сутуловатые плечи торчали крыльями, обросший щетиной подбородок заострился, глаза темные сверкали на усталом, измученном лице. Попался тогда по глупости, Стемке его жалко было ужасно, да только говорить об этом он, конечно же, не стал.

Грач, подобрав под себя ноги и обхватив худыми руками острые колени, примостился на краю еловой лежанки, чтобы атаману не мешать, и притих, молча уставился в звездное небо (мороз крепкий к завтрему ударит, не иначе). Стемка понял, что он не просто так пришел, а заговаривать первым не хотелось: он устал, сто чертей скреблись на душе и сто собак выли в один голос. Забытое было чувство к родному дому, к родному граду, горечь и досада за смерть доброго, верного товарища накатили, только когда он остался со своим мыслями наедине.