На заре земли Русской - [46]

Перед Златой распахнулась дверь горницы, и девушка даже зажмурилась на мгновение от яркого свеча нескольких лучин и лампад. Пряча за спиной обожженную руку, она села на лавку, огляделась и увидела самого князя Всеслава. Так вот с кем она так неосторожно столкнулась в темноте… А он, казалось, совсем не рассердился на нее, будто она и ни при чем. Разорвал белый отрез льняной ткани на две неровные полоски, одну намочил в кадке с холодной водой, присел рядом с Златой. «Дай руку, — сказал тихо, словно понимая, что девушка и без того напугана. — Я перевяжу. Водица холодная хорошо снимает боль». Злата протянула руку, вздрогнула то ли от неловкости, то ли от холодного прикосновения. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы сердце пропустило удар и ухнуло куда-то вниз. Отводя глаза и изо всех сил стараясь при нем не расплакаться, Злата терпела, пока он перевязывал ей ладонь.

«Да храни тебя Бог, княже, — выдохнула Злата, когда он закончил и закрепил льняную повязку на ее запястье. — Кто-то учил тебя?» — «Отец учил, — улыбнулся Всеслав. — Я малой был, тоже о свечу обжегся, да так, что в руку взять ничего не мог. Не бойся, Злата, денек-другой — и пройдет». Он почти ласково тронул ее за плечо, как меньшую сестру. Мучительно краснея и теряясь в словах, девушка еще раз поблагодарила и поспешно выскользнула из горницы. С тех пор старалась не попадаться на глаза ему: всякий раз чувствовала, будто между ними искра, еще немного — и превратится в жаркий костер, обожжет ее, наивную девчонку, хуже десятка свечей.

И права была: с тех пор около трех солнцеворотов минуло, и когда Всеслав посватался к смоленской княжне, а затем и женился на Александре, у самой Златы точно камень с души свалился. Верней всего, Всеслав об этом случае и не вспоминал, а она вспоминала, и не раз, то со страхом, то со стыдом, то с нежностью и теплотой. Даже когда ожог сошел и Злата смогла вновь взяться за работу, она то и дело рассеянно смотрела на свою правую руку, словно та была во всем виновата.

— Злата!

Девушка вздрогнула, очнувшись от своих невеселых мыслей, обернулась на оклик. Мало кто звал ее по имени, невелика честь — холопке по имени называться, а тут сама княгиня… Впрочем, Злата знала, за что любят Александру: за ее тихий, скромный нрав и доброту к другим.

— Ты, говорят, гадать на грядущее умеешь, — Александра спокойно улыбалась одними глазами, пристально глядя на кружевницу. Та вдруг смутилась и отвела взгляд, сцепив руки замком перед собою и опустив голову.

— Умею, — прошептала едва слышно. Не любила, когда слух о ее тайном умении разносился окрест.

— А мне погадаешь?

— Нет, нет, — Злата покраснела. — Нельзя…

— Отчего же?

— Нельзя, матушка княгиня. По второму разу нельзя.

— А когда же первый был? — усмехнулась Александра.

— Я… давно, — девушка смутилась еще сильнее. — Когда ты… когда вы только обручились. Я на вас тайком и погадала…

— И что же мне выпало?

— Счастливая ты, Александра Вячеславовна. Сердечко твое доброе да щедрое, а душа твоя, как ясное коло, светится. Береги в себе этот свет и не позволяй ему погаснуть, как бы ни было больно, горько да тяжко… Детишек у тебя много будет, да все мальчики, а судьба у них — что у птиц перелетных, у каждого своя. А еще… — Злата грустно вздохнула, — горе тебе будет большое. Такое, что и жить не захочется, но ты сильная, ты справишься и дождешься времечка светлого да вновь счастливого.

— Горе? Отчего же?

— Хочешь верь, не хочешь — не верь: от мужа… — прошептала кружевница, пряча взгляд. — Только он в этом невиновен, а виновны те, кто зла желает тебе и ему. Вот и все, матушка Александра…

Поклонившись, Злата поспешно убежала, а Александра в задумчивости опустилась на лавку, скинув убрус и позволив двум тяжелым косам упасть на плечи. Как же так? Горе, от которого и жить не захочется, от самого близкого, родного человека, что берег ее пуще жизни своей и никогда не давал в обиду? А может быть, не напрасно она его опасалась поначалу? Теперь-то свыклась, а тогда — словно чуяло сердце… Правду говорят: тем, кто грядущее знает, жить приходится словно с камнем на сердце, и камень этот — тяжкое знание, от которого бы избавиться легче, чем справиться с ним. Александра уже и пожалела, что не сдержала своего любопытства девичьего и спросила о своем грядущем Злату. Было бы тайной, но теперь — и самой мучиться, и спросить больше не у кого…

Весь день готовились к святочной седмице. Бабы пекли пироги с начинками: считалось, что работу с яствами вернее всего поручать замужним и счастливым, чтобы пирог был сладким, хлеб — белым да пышным, брага — хмельной. Перед седмицей православного поста на святки скоромное еще было дозволено, и Александра сама приходила проверить, как дела идут в столовой горнице. Там дым стоял коромыслом. Пахло гречишной кашей и пареной репой, подходящим тестом и яблочным вареньем, девчонки с белыми от муки руками, щеками и ресницами сновали туда-сюда, мешаясь под ногами друг дружке и старшим женщинам. Жаром дышала печка, рыжие отблески пламени виднелись сквозь заслонку; топилось в горнице по-белому[6], но дым все равно белыми клочьями пробирался внутрь.