На заре - [23]

— Бывали и у нас такие куплеты, — с важностью сказал Лаврентий. — Робеть там нельзя, а то курица обидит.

Из-за угла вынырнул юродивый, который был накануне в монастыре. За ним гурьбой бежали ребятишки и громко кричали:

— Лука, затанцюй, шось[70] дамо!

Лаврентий поглядел на них из-под руки, промолвил:

— Ач ребятенки за дураком как быстрятся…

Лука хлопал в ладоши, отплясывал трепака на пыльной дороге. Мальчишки потешались над ним, бросали в него камнями. Лука сердился, гонялся за ними.

— Зачем божьего человека обижаете? — пригрозил малышам отец Валерьян, поп станичной церкви, который только что отслужил заутреню. — Грех вам будет.

— Накажи, накажи их, отец! — раздался трубный голос юродивого.

Вьюн подозрительно уставился на пришельца. С одной стороны, ему бросились в глаза рубища этого божьего человека, а с другой — выхоленное лицо и руки.

— Чего ты? — спросил у него Леонид.

— Какой-то он подозрительный, — сказал Вьюн.

Клава Белозерова так же с опаской взглянула на Луку, которого продолжали преследовать мальчуганы.

— Клава, Клава! — неожиданно окликнул ее кто-то.

Клава остановилась. К ней подбежала высокая, статная девушка с длинными черными косами.

— Ой, Аминет! — радостно вскричала Клава и бросилась ей на шею. — Знаешь, сегодня у нас после митинга будут комсомол организовывать.

— Знаю, — протянула Аминет, одобрительно мотая головой. — Я затем сюда и приехала…

Два милиционера вынесли на высокое крыльцо ревкома стол, накрыли его красным полотнищем.

В дверях показались Корягин, председатель коммуны Доронин. За ними семенил Козелков.

Заняли места у стола. Станичники все еще продолжали шуметь и волноваться. Корягин, открыв митинг, сказал:

— Товарищи, тише! Прошу внимания.

Площадь постепенно успокаивалась. Корягин шарил но ней прищуренными глазами, а когда совсем стало тихо, продолжал:

— На Советскую Россию, как вы уже знаете, товарищи краснодольцы, зараз[71] снову напала вся мировая гидра, каковая притаилась среди нас после ее всеобщего разгрому в девятнадцатом году, и каковая находится за границей, хочет задушить руками панской Польши молодую нашу республику, потопить нас в море крови! Особливо эта заваруха чувствуется у нас на Кубани, куды бежала со всей России в первые дни революции вся буржуазная контра, свила тут себе осиное гнездо, притихла поперву, схоронила свое жало, приняла этакую мирную личину, покедова набирала силу, а сейчас опять подняла голову, распущает свой яд промеж нас и заражает им честных казаков, воротит их не в ту сторону, куды надобно. У нас, большевиков, это называется контрреволюцией, за каковую мы ставим к стенке! А иначе как же? Гидра эта нас не милует. Потому и мы с тех же соображениев с нею не нянькаемся. Вы поглядите, каковой только нету на Кубани швали[72], и с нею нам, товарищи краснодольцы, надо вести сурьезную борьбу. Наши лютые враги, буржуи Америки, Англии, Франции, засылают сюды свое оружие, чтобы помочь контрреволюции сломить молодую советскую страну. Но мы с вами должны твердо стоять на своем посту, блюсти как зеницу ока то, что мы завоевали своей кровушкой, головами миллионов своих отцов и братьев, и точка!

Потом он заговорил о задачах ревкома, о том, что продразверстка краснодольцами выполняется плохо: хлеба вывезено только на пятнадцать процентов.

Виктор Левицкий, прислонившись к ограде, внимательно слушал Корягина. Мысли его были напряжены до предела. Невольно в памяти вставали слова деда: «Примыкай к тому, на чьей стороне правда».

Но вот председатель ревкома умолк.

На крыльцо поднялся старик в заплатанной черкеске и постолах[73]. Над площадью тотчас улегся поднявшийся говорок. Обнажив седую голову, старик взмахнул шапкой.

— Братцы, Корягин кажет правду! — хрипло проговорил он. — Наши богатеи не хотят по-доброму сдавать хлеб. А хлеб этот край нужен голодным рабочим и Красной Армии. И задержка его — дело плохое, никуда не годится. У таких, как Молчун, Пятница, Бородуля, амбары трещат от хлеба, а люди в городах пухнут с голоду. Вот про шо я кажу!

— И что ты, старый хрыч, мелешь? — шикнули на него из толпы.

— Молчун и Бородуля возят хлеб!

— А Пятница и ограду дал для братской могилы!

Старик задержался на ступеньках, и глаза его налились гневом.

— Возят, говоришь? — сердито переспросил он. — Очи нам замазать хотят!

На крыльцо взбежал казак-фронтовик, одетый в синюю рубашку и белые полотняные штаны. Широко расставив тонкие ноги в изношенных сапогах, он снял треух и, мельком взглянув на сидящих за столом, крикнул в толпу:

— Вот что, граждане, я вам скажу! Вы сами хорошо помните восемнадцатый год, когда мы, фронтовики, возвращались домой и разъясняли народу большевистскую правду. Многие тогда нас встречали в штыки, со злобой, поднимали супротивление. Бывало и такое: встретит батько сына на пороге и спрашивает: «Ты за кого?» Ежели сын отвечал — за большевиков, то батько гнал его вон из дому, как лютого врага. Теперь иное время. Нас, тех что за большевиков, куда больше. И мы в силе помочь рабочему люду, который терпит большую нужду в хлебе. Вы только гляньте на любого богатея, на этих кровососов, как они пузы понаели! — И, указав на Пятницу, продолжал горячо: — Этот паук добряком, милым человеком прикинулся. Но на самом деле — это наш враг! И нам цацкаться с ним негоже. Не для того мы воевали и клали свои головы, чтобы мироеды по старинке душили нас, сидели на наших горбах и кровя сосали из наших жил! — Обернувшись к Корягину, он решительно бросил: — Нечего, председатель, богатеев упрашивать!