На заре - [25]

— Да… Мы живем пока по старинке, в одиночку, — продолжал он спокойно. — Но вы, конечно, все помните пословицу: одна головня в печи гаснет, а две и в поле курятся. Советская власть отобрала у помещиков землю, инвентарь и передала в руки бедняков. У нас в коммуне сейчас есть косилки, плуги, бороны, сеялки, молотилка и тягловая сила. Косовицу и молотьбу хлеба закончим в две-три недели.

Гусочка поскреб затылок и, тяжело вздохнув, со злобой шепнул соседу:

— Це такий, шо уканюка[75].

Калита пошарил глазами вокруг себя, спросил у Градова:

— Ну, а ты, Иван, пойдешь в коммунию?

— Обязательно! — воскликнул тот. — Хватит лямку тянуть. Не зря же воевали за эту жизню. Так чего теперь думать.

Калита расправил пальцами усы, рассудительно проговорил:

— Оно конечно. Все испытывай, но хорошего держись, то и проче. Однако я спрошу у своей старухи: как она — так и я.

Лаврентий подмигнул им лукавыми глазами, с веселой улыбкой спросил:

— Цеб-то[76], в коммунию думаете писаться?

— Тебе-то что: живешь — не тужишь, — ответил Градов. — Можно и подождать, а наше дело бедняцкое.

— Об чем речь, — усмехнулся Лаврентий. — Живу слава богу, не жалуюсь: и в батраках не хожу, и в богатых не числюсь, в долги не лезу — своим обхожусь.

— Ну и живи, как знаешь! — отрезал Градов. — А у меня одна дорога — с коммуной. Скажи, Трофимович, правду я кажу или как по-твоему?

Калита, не желая дальше вести разговор на эту тему (он заметил, что Федот Молчун искоса поглядывал на него), пожал плечами, отвернулся.

— Пишись, Филиппович! — одобрительно заметил подошедший Ропот. — Коммуна, она — мать бедняков. Вот.

— Ото ж и я так думаю. — улыбнулся Градов.

— Ты же председатель квартального комитета, можно сказать, начальство, а то в рядовые попадешь, — насмешливо уколол его Лаврентий.

— Не твоего ума дело, — разозлился Градов. Немного помедлив, он шагнул к крыльцу, попросил Козелкова записать и его в коммуну. Тот взглянул на него через роговую оправу очков, наклонился над столом, и перо проскрипело по бумаге…

XII

Митинг окончился. Корягин сел на загородку крыльца и, набивая махоркой трубку, подозрительно посматривал на юродивого. Подозвав к себе Норкина, он распорядился установить надзор за незнакомцем.

Норкин взял с собой двух милиционеров и вышел со двора.

Краснодольцы покидали церковную площадь, вереницами тянулись в широкие улицы. Всеуничтожающий суховей поднимал густую пыль по станице, продолжал свирепствовать.

Виктор шел домой с отцом и дедом. Внезапно раздался крик, затем один за другим захлопали револьверные выстрелы. Народ шарахнулся в стороны. Заголосили бабы, ребятишки. Началась паника.

— Ач чертовщина какая зачалась! — сказал Лаврентий, почесывая затылок.

— Наверное, Матяш, — проговорил Виктор. — Он все заедался, доказывал фронтовикам, что скорее у него на ладонях шерсть вырастет, чем они построят Советскую власть.

— Ошалел этот Матяш от злости, — негодующе заметил Наумыч.

Со двора ревкома выскочили чоновцы, бросились за сыновьями Пилы и Хмары, которых уже преследовали милиционеры. За Матяшом гнались Демка Вьюн, Леонид Градов и еще два бывших партизана, палили в воздух из наганов.

Козелков снял очки, внимательно наблюдая с крыльца за происходящим. Лаврентий мельком взглянул на него, сокрушенно покачал головой:

— Дописался писаришка…

— Кто? — спросил Виктор, шаря встревоженными глазами по площади, охваченной паникой.

— Да этот, Козелков, — сказал Лаврентий и опять уставился на убегающего Матяша.

— Знову заваруха началась, — сокрушенно выдохнул Наумыч.

Сыновья Пилы и Хмары наконец были схвачены и обезоружены. Юродивый бросился в толпу и быстро затерялся в суматохе.

Матяш перемахнул через плетень и прянул в густой сад…

Аминет и Клава принесли раненого чоновца к ревкому. Сюда же пригнали и пойманных.

Ропот смерил бандитов свирепым взглядом, бросил:

— Стервецы!

Леонид подбежал к Корягину и, с трудом переведя дыхание, доложил:

— Дядя Петро, Матяша не поймали, скрылся.

— Эх, вы! — мотнул головой Корягин.

— Рази в такой толкотне поймаешь, — смущенно протянул Вьюн. — Ежели б никто не мешал.

— То-то, — с улыбкой подмигнул Корягин. — Хвать быка за рога — ан рассоха в руках.

— Хитрый он, собака, — оправдывался Леонид. — Юркнул в сад и как сквозь землю провалился.

— Этот Матяш, видно, стреляная птица, — подчеркнул Доронин.

— Да, опростоволосились мы с этой контрой, — сказал Корягин, поднимаясь на крыльцо.

В тот же день он отдал приказ, чтобы все станичники в течение двадцати четырех часов сдали в ревком огнестрельное и холодное оружие.

* * *

Вечером в кабинет вошли Гуня и Ропот, устало сели на стулья. Корягин поднял на них глаза:

— Опять неудача?

— Да нет, вроде ничего, — сняв бриль и вытерев пот со лба, с улыбкой ответил Гуня. — Пятьдесят подвод как из пушки! Две тысячи пудов уже на ссыпке.

— Вот как, — удивился Корягин. — Это здорово! Значит, митинг добре тряхнул. — Он перевел взгляд на Ропота. — А у тебя как, Прокофьевич?

— Тоже кое-что есть, — ответил тот. — Восемьсот пудов пшенички уже поехали.

Корягин одобрительно кивнул головой.

— Хорошо. Выходит, с богатеями нянькаться не надо.

Вошел Доронин, присел у стола. А за ним вбежал запыхавшийся Градов.