На заре - [26]

— Что у тебя, Филиппович, не пожар ли? — Корягин удивленно посмотрел на него.

— Хуже! — переведя дух, Градов взмахнул рукой и обратился к Доронину: — Федотович, выручай из беды. Треклята баба из дому гонит.

— За какие же это грехи? — тая улыбку, спросил Доронин.

— Клянет, что в коммуну записался, — затараторил Градов, не замечая сына, только что вошедшего в кабинет. — Закончил я с хлопцами обход дворов в своем квартале, отослал подводы с хлебом на ссыпку и домой подался. Прихожу, значит, и докладываю ей чин по чину, как положено: мол, так и так, дескать, в коммуну записался. А она, иродова баба, сразу меня в оборот, будто с цепи сорвалась. «Вот я тебе покажу коммуну, барбос стодиявольский!» Да как хряпнет каталкой меня по потылице, аж полымя в очах пыхнуло! А в голове точь-в-точь перезвоны после великодня. Вот глядите, какие увечья нанесла мне вражья баба. — И он начал оказывать товарищам свои шишки.

Леонид прыснул от смеха и нырнул за дверь. А старик Градов, кряхтя и потирая затылок, продолжал:

— Так что выручайте, люди добрые. Пойдемте к ней.

— Негоже, Филиппович, так в панику вдаваться, — шутливо-назидательно сказал Доронин. — Вы же фронтовик бывший и к тому же председатель квартального комитета. Нужно держать себя на высоте.

Градов развел руками.

— Что с нею поделаешь, Федотович? Она у меня часом как скаженная[77] бывает.

Все улыбнулись. Корягин набил трубку табаком, опустил свернутую бумажку в стекло лампы и, прикурив, сказал:

— Поможем в этом деле, — и, мигнув Доронину, спросил: — Как с продразверсткой в твоем квартале?

— Полторы тысячи пудов отправил, — доложил Градов. — Самых упорных обломал, а вот с бабой своей никак не справляюсь.

— Выручим, Филиппович. — Выходя из-за стола, Корягин обернулся к Доронину: — Пойдем, Павел Федотович, упрашивать норовистую.

* * *

Из-за темного закубанского леса выплыла запоздалая луна. По улицам двигались подводы, нагруженные зерном, скакали верховые чоновцы, проходили небольшими группами ночные облавы.

В ревкоме только что закончилось собрание молодежи. Парни и девушки шумно расходились по домам.

Клава пригласила Аминет к себе.

В тесной комнатушке зажгли каганец[78]. Его трепетный огонек излучал какой-то ласковый, мягкий свет.

Аминет сняла платок, взглянула в старенькое блеклое зеркало, висевшее на стене, и, поправив длинные косы и воротничок на белой кофточке, с улыбкой сказала:

— Очень хорошо, Клава, что тебя выбрали секретарем.

— Лучше было бы Леню Градова. Он больше учился.

— Это ничего, — протянула Аминет. — Не святые горшки лепят.

— И все же боязно, — призналась Клава.

В комнату вошла ее мать.

— О у нас гостья! — приветливо улыбнулась она.

— Отдел поручил ей организовать у нас комсомол.

— Я слыхала, — ответила мать и, помолчав, сказала: — Значит, будете жить по-новому, не так, как мы жили.

* * *

Едва загорелось утро, как Клава и Аминет вышли из хаты и торопливо зашагали по улице. Над станицей уже висел утренний гомон.

Возле двора Гиревого, залитого лучами восходящего солнца, собиралась молодежь. В соседнем дворе, вокруг восстанавливаемой школы лежал строительный лес, взятый у кулаков, песок, высились штабеля кирпича.

У школы Клаву и Аминет встретил Вьюн. Он не без гордости указал на двух парней, стоявших с Леонидом Градовым.

— Вот, пришли к нам.

Через площадь шагал Корягин, дымя трубкой. Веселая молодежь обступила его, и он, отпирая калитку двора Гиревого, воскликнул:

— О вас тут много уже собралось!

В нежилом доме пахло резкой затхлостью. Девчата раскрыли окна, и в комнаты хлынул свежий воздух.

— Тут и располагайтесь, — повел рукой Корягин. — Устраивайтесь по своему усмотрению.

— А если вернется Гиревой? — спросила Клава.

— Не вернется, — сказал Корягин. — Он с Деникиным отчалил в заграничные края.

Аминет подняла крышку пианино, стоявшего в зале, и осторожно прикоснулась пальцем к клавишу. Одинокая струна вздрогнула, весело зазвучала, и дом, казалось, сразу ожил, наполнился счастьем.

XIII

У Бородули шло тайное совещание. Хозяин сообщил собравшимся, что Козелков уведомил его о решении ревкома арестовать в станице ряд богатых казаков.

Гусочка вытянул длинную шею, спросил:

— А про меня ничего не говорил?

— Нет, Иван Герасимович, не говорил, — помотал головой Бородуля.

Гусочку бросило в пот. Он вытер тылом ладони испарину на лбу, заерзал на стуле и снова уставился на Бородулю:

— Когда ж арестовывать собираются?

— Сегодня ночью, — ответил тот. — Вам всем надо уйти из дому.

— Эге-ге, господа казаки, — окончательно обескуражился Гусочка. — Ето дело гнилой зайчатинкой пахнет. Вы-то могёте и убечь. А мне как быть? Я в своем хозяйстве один работник.

— И чего ты растревожился, Иван Герасимович? — оборвал его Молчун. — Тебе можно и дома сидеть. Кому ты нужен?

— А ты думаешь, Корягин здря взял всех офицеров на учет? — повысил голос Гусочка. — Нас в первую голову заберут!

— Не пужайся, — умиротворяюще прибавил Молчун. — Какой ты офицер? У тебя ни вида, ни особливого чина.

— Ну, как же, Федот Давидович, — не согласился с ним Гусочка. — Цеб-то я ничего не понимаю. Из чинов меня не выкинешь. Офицер я самой царской выучки.

— Пустяшный, — махнул рукой Молчун. — Всего-навсего унтеришка. Это не то, что я — сотник или, — он указал на Бородулю, — Игнат Власьевич — есаул