На заре - [21]

— Круче с ними надо! — заметил Градов.

— Строго-настрого треба[62] упредить богатеев о выполнении разверстки, — Гуня приподнял руку, — прижать как следовает эту нечисть. У меня в квартале хлеб сдает только один Бородуля.

— По дымку Хмару выведали, — добавил рослый чоновец. — Идем по улице, когда слышим дух паленого зерна. Нюх и привел.

— Заходим в сарай, а он, паскуда, — возмущался Гуня, — сидит перед закрытой ямой и пшеницу палит.

— И много спалил?

— Да пудов двадцать.

— Куда ж вы его?

— В ревком спровадили, — ответил Гуня. — В подвале закрыли.

— Ну и Пилу туда же, в компанию к нему! — распорядился Корягин.

В ревкоме его уже ждали Ропот и Норкин.

Козелков зажег висячую лампу в кабинете председателя. Корягин уселся на свое место, поднял глаза на вошедших следом за ним товарищей.

— А у вас какие результаты?

— Задержали двух незнакомых людей из станины Григориполисской, — доложил Ропот, подкатывая под лоб глаза.

— У кого?

— Одного у Волохова, а другого у Вакулы, — ответил Ропот. — Говорят, что гостить к ним приехали. А у меня подозрение, коли б не подвох какой. Вот. Я и решил задержать их. Проверить надо. Может, они из Царицынской дачи бандой засланы.

— Так… — задумчиво протянул Корягин. — А с продразверсткой как?

— Один Молчун без супротивления возит, а остальные только обещают.

Корягин взглянул на Норкина.

— А у тебя, Василий?

— Сегодня днем возил Пятница, — доложил тот. — А вечером повез и Козюпа. Других я твердо предупредил.

— Давайте Пилу сюда, — распорядился Корягин.

Вскоре задержанный в сопровождении Градова вошел в кабинет, скользнул глазами по ревкомовцам.

— Сколько хлеба вывез на ссыпку? — спросил его Корягин.

Пила, потупив голову, молчал.

— Ну! — прикрикнул Корягин. — Отвечай, собака!

— Не успел еще, — буркнул Пила.

— А в Кубань высыпать успел? — стукнул Корягин кулаком по столу.

Пила глядел на него из-под нахмуренных бровей.

— Мой хлеб, что хочу, то и делаю с ним.

Корягин выскочил из-за стола, схватил кулака за грудь и с ненавистью заглянул ему в лицо:

— Ты что, гад? Хочешь, чтобы я из тебя требуху вытряхнул? Буржуйская твоя морда. Хлеб твой! Нет, он наш, потому что вырастили его батраки. Такие же, как и я был в прошлом. А ты мироед. — Он снова сел за стол, махнул рукой: — Уведите его! Хай трошки[63] посидит в погребе. Потом мы с ним еще потолкуем.

Допрос арестованных продолжался почти до рассвета. Приезжих из Григориполисской пришлось отпустить, так как не удалось установить их причастность к какой-либо контрреволюционной организации, да и при обыске у них ничего подозрительного не обнаружили.

Пилу и Хмару после вторичного допроса Корягин направил под конвоем следственным органам в Кавказскую[64].

— За Волоховым и Вакулой приглядывай, Прокофьевич, — предупредил он Ропота. — Может, к ним еще прибудут какие-нибудь «гости».

* * *

По всей станице горланили петухи, но еще нигде ни одного человека не было видно. То там, то здесь из темных дворов, окутанных хлопьями промозглого тумана, доносился лай встревоженных собак, изредка раздавалось блеяние овец, тяжелый кашель коров и фырканье лошадей.

Корягин в задумчивости шел вдоль плетней и заборов. Злоба теперь душила его еще сильнее, и он уже рассуждал вслух:

«Ишь ты! Не трожь меня. А мы зазря никого и не трогаем. Но с такими, как вы, нянькаться не будем. Доразу[65] порешим всех, да и вся недолга. — Он поскреб затылок и, не замечая, какой миновал квартал, шел некоторое время с потупленной головой, потом снова заговорил: — Подумаешь… Велик верблюд, да и на нем воду возят… К ногтю бы все это собачье отродье — и точка!»

Наконец подошел к своему двору, постоял минуту у калитки, затем, поднявшись на крыльцо, постучал в дверь.

Через некоторое время на пороге в полутьме показалась жена — невысокая, лет тридцати пяти белокурая женщина, одетая в нательную рубашку и белую исподницу.

Не зажигая света, Корягин в кухне снял с себя полевую сумку, вместе с фуражкой повесил на вешалку, переступил порог боковой комнаты. Жена почувствовала по его шагам, резким движениям, что он был не в духе, следом за ним внесла лампу, поставила на стол, застланный льняной скатертью.

— Петя, есть будешь? — глядя ему в лицо тревожными глазами, заботливо спросила она.

— Нет, не хочу, — покачал головой Корягин, заглядывая в кроватку, где спал его трехлетний сынишка. Вынув из кобуры наган, он положил его на тумбочку, разделся, повесил в гардероб брюки и гимнастерку, пожаловался: — Устал я дюже, Еля. Аж на душе муторно.

Сунув наган себе под подушку, он лег на кровать, прикрылся до пояса легким одеялом. Глаза его невольно остановились на букете пышных красных пионов, стоявших в кувшине на угольнике[66]. Рядом, вверху на простенке, висели две большие фотокарточки отца и матери жены, умерших еще в дореволюционное время. Окна были завешены гардинами, на подоконниках стояли цветы в горшках.

Елена поправила головку спящего сына, погасила свет и тоже легла.

Сон быстро начал одолевать их. Но в это время в комнате явственно послышался какой-то шорох. Елена неожиданно вздрогнула и открыла глаза.

— Что с тобой, Еля? — обеспокоенно взглянул на нее Корягин.