На задворках "России" - [11]

Мне очень жаль, что я не сохранил его для себя. Уверен, правда возражений Дедкова звучала бы сегодня убийственно. Это мы сами, как всегда торопящаяся и крайне неосмотрительная в выборе средств российская интеллигенция, вырыли себе помой­ную яму, в которой беспомощно барахтаемся вот уже много лет.

Одна из последних моих встреч с Игорем Александровичем состоялась весной 1993 года, когда мы оба смотрели на происходящее в стране уже одинаково — говорю об ощущениях, но не об уровне мысли и нравственном мужестве Дедкова, здесь перед ним можно только преклоняться. Я зашел тогда к нему в "Свободную мысль" — блис­тательный общественно-политический журнал, в считанные месяцы созданный во­лей и талантом Дедкова (в союзе, конечно, с главным редактором Н. Б. Биккениным) из бывшего “Коммуниста". Занес ему свой журнал; посетовал на бедность и пустоту жизни, усугубляемые, как в худшие застойные годы, невозможностью как-то влиять на абсурдные и катастрофические процессы в стране. Соглашаясь с последним, Дед­ков, как всегда, предпочитал напоминать о внутренних задачах и важности простых человеческих обязанностей; его душевный подъем в разговоре, сам его звенящий го­лос лучше всего об этом свидетельствовали. Ему иравилась моя, написанная еще в 70-х и только что впервые увидевшая свет, повесть "Река", он собирался выставлять ее на премию Букера. Положив руку на стопку "Странника", горячо убеждал:

— Вам уже столько удалось сделать!

Он тоже знал тоску и опустошенность, об этом можно сегодня прочесть в его посмертно изданных дневниках. Не уверен, под силу ли мне, вообще, осознать меру его отчаяния в тот период, о котором рассказываю, — говорят, именно эти-то годы его, всю жизнь желавшего перемен и звавшего их, и убили. Но даже последними ос­татками своих сил он делился с другими, стремясь к тому, чтобы жизнь, как бы там ни было, продолжалась. Такой уж заряд был вложен в него природой.

Потом я слышал, что он болел, и осенью опять зашел в редакцию — проведать. Дедков был все так же приветлив и бодр, только чуть больше, казалось, погружен в себя.

— Вы лежали в больнице? Что-нибудь плохое? — неумно спросил я, подразумевая какие-то возрастные недомогания.

— Сергей, что хорошего может быть в больнице? — неожиданно сумрачно отве­тил он вопросом на вопрос, и я понял, что разговаривать на эту тему ему не хочется.

Потом он слег надолго. Потом опять вернулся к работе. Временами справляясь о его здоровье (чем болел, мне так и не говорилось), я узнавал, что он то появляется в журнале, то лечится дома, то в больнице...

Его-то номер я и решился набрать в тот горький вечер после звонка Залыгина.

Не помню, кто взял трубку. Наверное, Тамара Федоровна, жена, и, наверное, пре­дупредила, что Игорь Александрович очень слаб, и все-таки соединила нас.

Он почти не мог говорить, задыхался. Сказал, что лежит, нет сил работать, а очень бы надо откликнуться на то, как безобразно встретили в Думе выступление Солжени­цына, и особенно на постыдную реплику об этом Нуйкина в "Литературке". Сам спро­сил о моих делах. Я коротко рассказал, что принял неожиданное предложение Залы­гина, но теперь, кажется, придется уходить. Что редакция яростно ополчилась про­тив, там такие же Нуйкины и хуже. Что вместе со мной "слетит" в журнале, видимо, и мой новый роман — современный и почти документальный, как раз о том, что сейчас с нами происходит.

— Я ничего не знал, — медленно, с усилием сказал Игорь Александрович. — Я ведь давно никуда не выхожу, все связи оборвались.

— С Залыгиным тоже?

— Ну, конечно, Сергей!..

Он думал. Перебирал вслух имена сотрудников. А что такой-то? А этот? А Сережа Костырко? Он как будто человек здравомыслящий?..

(Я тоже одно время так думал. Работая в подчинении у Роднянской, Костырко удалось создать себе репутацию оп­позиционера, противостоящего ее религиозно-консервативным взглядам. Это было выгодно, как я убедился позже, обоим — когда, например, они, "такие разные", отка­зывали какому-нибудь автору. К сожалению, более близкое знакомство с Костырко открыло мне и другие малопривлекательные его черты.)

— А если предложить им напечатать роман в обмен на вашу добровольную отставку?

Мне хотелось провалиться с моими жалкими проблемами сквозь землю, и я поста­рался поскорее скомкать мной же навязанный разговор, еще не зная, что он окажется последним.

— Вот кому бы сидеть здесь, а не мне! — в сердцах сказал я про Дедкова Розе Все­володовне, придя утром на работу. — Только такой человек способен нынче удер­жать "Новый мир, на должной высоте.

— Сережа, так в чем дело? Почему бы вам не стать таким человеком?

Она ничего не говорила просто так. Жертвоприношение, похоже, откладывалось. Прибыл из типографии сигнальный номер журнала — последний в 1994 году и последний, вышедший без моего догляда. Отталкивала уже первая страница с содер­жанием: тут вам и Exsilium, тут вам и Urbs et orbis (все названия статей современных авторов, да одно за другим, да под рубриками: "Времена и нравы", "Публицистика"! Да еще трогательные сноски с переводами этих "ученых" слов) . ..

— Серенький у нас журнальчик, — неосторожно проговорился я, не выдержав, в присутствии Аллы Марченко.