На взмахе крыла - [6]

быстрый бег в проталинах полей

И последнее из считанных мгновений

верной гибели моей.

Может быть, — как миг, воспоминанье,

жаркий вздох и жадность до конца,

и светлей холодное сиянье

бледных звезд у мертвого лица.

Может быть —

труднее бег и тише,

свист, — дыхание и окровавлен рот,

что ни шаг — огромнее и выше

мой последний небосвод.

«Два огонька из двух орбит…»

Два огонька из двух орбит

Зовут войти. Садись и пей,

Играй и пей. Вино дробит

Огонь на тысячу огней.

«"Добрый вечер!" Глухой и замученный май…»

"Добрый вечер!" Глухой и замученный май

Пролетает веселый и звонкий трамвай…

И сегодня — опять

Из углов, из прорех

Веселее звенят

Приключенье и смех,

И на каждом углу,

Огоньками согрет,

Торопись,

Уходи

В синеватую мглу,

Запоздавший поэт.

Уходи в беспечальный поток,

Торопись и тревожь

Невеселую, темную дрожь

И высокий в груди холодок —

Чтобы летняя душная мгла

Величаво и мимо плыла…

Песня

Забывается день. Забывается зной.

Удлиняется тень по востоку,

Водворяется ночь неживой синевой,

Неживой синевой и далекой.

Поднимается влага от Красных песков,

Поднимается сердце — обманом,

Отрывается малым и бедным листком

От пустынной страницы Корана.

Уплывает земля. Раздвигается ночь,

Остановлено время в качаньи.

Только песня сжигается в ночь

На безводном и горьком отчаяньи.

Как бурнус, развевается звездный полет,

Под бурнусом раскинуты руки,

Только сердце араба плывет

И несет свою мертвую скуку,

В этой странной, пустой, неземной вышине

В этой лунной и призрачной дрожи —

Обрывается песнь на высокой струне,

Больше выдержать сердце не может.

«Четыре улицы — раскинутые руки…»

Четыре улицы — раскинутые руки,

Скорей беда настала бы

Под ветром, как на палубе.

И этот непрекращающийся шепот

Осенней сырости конца.

Что ныне эти жалобы?

Какие песни прокляты,

Какие руки отняты

От мокрого лица?

Затертые и смытые,

Мы знаем все — и считаны

Все капли по стеклу.

Четыре улицы

омытые

И капли тычутся

забытые

Слепые, по стеклу.

И вот — осенние стенания

По холоду воспоминаний.

«Поворачивай дни покороче…»

Поворачивай дни покороче,

Веселее по осени стынь,

Ведь в холодные, ясные ночи

Выше звезды и горше полынь.

Если ходу осталось немного,

Если холодом вечер омыт —

Веселей и стеклянней дорога,

Как струна, под ногами звенит.

Не спеша в отдаленьи собачий

Вырастает и мечется вой,

И размах беспечальней бродячий

Под высокой, пустой синевой.

Все прошло, развалилось, опало

В светлой сырости осени злой,

И взлетает последняя жалость,

Легче крыльев за бедной спиной.

«Плачут струны в призрачном эфире…»

Плачут струны в призрачном эфире,

В этом странном и звенящем мире,

Отплывают важно корабли

К берегам неведомой земли.

И встает огромная заря,

Раскрывая дальние моря.

И ночей холодный пустоцвет

Загорается на много, много лет…

«Все на местах. И ничего не надо…»

Все на местах. И ничего не надо.

Дождя недавнего прохлада,

Немного стен, немного сада…

Но дрогнет сонная струна

В затишье обморочно-сонном,

Но дрогнет, поплывет — в огромном,

Неутолимом и бездонном…

И хоть бы раз в минуту ту,

Раскрыв глаза, хватая пустоту,

Не позабыть, не растеряться,

Остановить,

И говорить, и задыхаться…

«Все более немыслим — серый свет…»

Все более немыслим — серый цвет

Над грудою разбросанных газет,

Огней тревожное мерцанье,

Соседа пьяное дыханье,

Тот дробный шепот, что разлит

Над трезвым цоканьем копыт

И это ауто-да-фе

В затрепанном ночном кафе…

Но надо ль было — серый свет,

Так много — ночи, столько — лет,

Чтобы поверить: за стихами

Всепожирающий рассвет

И утра ровный, белый пламень.

«В четвертом часу утра…»

В четвертом часу утра

Все несбыточно, но не случайно:

Ведь и лепет ночных утрат

Постепенно слагается в тайну.

Да ознобом сведенный зевок…

И рассвет оковал, как зевота,

Захотел одолеть и не смог

Недопитой в стакане дремоты…

Захотел одолеть — и не смог…

Побледневшим, усталым рассыльным,

Что бормочет и валится с ног

От ночей беготни непосильной.

От ночей шаркотни невпопад…

И неловким, спросонок, движеньем

На картонные столики в ряд

Растасовывал синие тени.

Потолок, да окурок… плевок…

Вот зевота — от пыльных растений,

Вот и свет — неуклюжий комок

(Через час) голубых оперений.

Допивать, доживать, досыпать…

А рассвет ведь опять, как гримаса.

Если б можно до сути узнать

Умиранье четвертого часа.

«Когда и дрема и покой…»

Когда и дрема и покой

В ночном чаду истратятся

И разговор, как шар пустой

Отскакивая, катится

И шелуху огней в слова

Перетирают жернова…

И нет возможности понять

(В который раз — не сосчитать)

Глухого утра за ночной

Белесоватой пеленой

И остается — неземной

Звончайший шаг по мостовой.

«Опустевшее время. Тревога поет…»

Опустевшее время. Тревога поет,

Как пчела над полуденным зноем.

Разве время такое, что верен полет

Над прорвавшимся в мире покоем?

Корабли и дома. Ослепителен жест

Оловянно-белесого моря.

Захрустевший песок. И тяжелый, как крест,

Серый камень на вскинутом взгорье.

Одинокая мачта высоко-легка,

Черной лодки засмоленный гребень…

Разве время такое… И флагом — тоска,

Опоздавшею птицей на слепнущем небе.

«День не такой, как все, сошедший гладко…»

День не такой, как все, сошедший гладко.

Но застревающий — без снов.

Высокая стена, крылатка

И слишком четкий стук шагов.

И так шагать — и волосы по ветру,

И руки врозь, и сердце начеку,

Бесчувственным отмеривая метром