На взмахе крыла - [5]

Надломленный вечер застыл виртуозом,

Чтоб радуга туч по встревоженной мгле

Тянулась широким и пышным обозом.

А там, по углам — для того, для того ли

Узоры и краски расцвечены пышностью,

Чтоб черные крыши на розовом поле

На десять минут потрясти необычностью.

На десять минут — и затем, посерев,

Внизу растянуться на пыли дорожной,

Раскрылся надлом — и в раскрывшийся зев

Стремящийся бег задержать невозможно.

Крушенье

В неколебимость пустоты

Они улягутся нескоро,

У остановленной черты

Заторможенные просторы.

И перебегу полевых,

Простых, некошеных видений

Не перегнать, не уловить

Неукротимости крушений.

Когда разбег на всех парах,

Вздуваясь времени одышкой,

На недокошенных буграх

Застыл чудовищною вышкой.

И окончанье всех тревог

В ночи, на поводу у ветра,

На перекрестке всех дорог

Поднял последним километром.

Сенсация

Обложка желтей лимона,

Странствуют десять страниц,

Где лихорадочно звонит

Сенсация в десять страниц.

Зарницы синей и глубже,

В боль барабанит рука,

Галя моя, приголубь же

Отъявленного игрока.

Он от преддверья Ниццы,

Ниццу любовью залив,

Схимником каждой страницы

Переплывает залив.

Он на мильон терзаний,

Вызеленив сукно,

Золотом восклицаний

Окровянил казино.

То ли ему погоня,

То ли ему любовь —

Он в чемодане агоний,

Девью увозит кровь.

Синева

Синее синь, и ветер влет

Стал бить уверенно и споро,

И вот волна уже ведет

С песком морские разговоры.

Сейчас настойчиво и в ряд

Запляшут пляжные игрушки,

И гичка станет наугад

Качать восторженной частушкой.

И в синеве не угадать

Той неожиданной свирели,

И, напрягаясь, провода

Уже пронзительно запели…

Север

Скат роковых куртин,

Белым поросший клевером,

Сердце седых глубин

Бьется горячим севером.

Песня. И кровь стучит,

Песня залита кровью,

Словно поэт в ночи,

Шедший на бой с любовью.

Точно набег — напев

Криком, размахом ринется,

Перекровавив зев,

Болью на льду раскинется.

И, раскачавши бег,

Ветром развея бороду,

Север исходит в снег

Свистом истошным холода.

Но невдомек во мгле,

Меру пребыв урочную,

Что на его игле

Небо повисло клочьями.

НОЧЬЮ (Париж: Объединение писателей и поэтов, 1937)

«Еще луна, синева и снег…»

Еще луна, синева и снег

На большом перекрестке пустынных дорог,

Еще слова сказал человек,

Слова, что раньше сказать не мог.

Еще, как вчера, настигала беда,

В стеклянное небо упирался дымок,

Еще, как вчера, никто, никогда

Огромного неба вместить не мог.

«Еще понятны и легки…»

Еще понятны и легки

Слова, упавшие не в срок,

Вдали мелькнувший огонек,

Тепло мгновенное руки.

Еще — надейся и умножь

Внезапно вспыхнувшую дрожь.

И на лучах от фонаря

Еще ответная заря

Закату нежному верна,

Но рядом пенясь исчерна,

Над глуховатой темнотою,

Но рядом, за морской чертою,

За плеском плеск, за взлетом взлет

Ведут нездешней скуке счет.

Фонарики

Эти сумерки — черные с синим

И луна — неживая печать,

За фонарным расцветом павлиньим

Мне живого лица не узнать.

И приходится верить, что тайна

В огоньках, фонарях — белизной

На гранит и чугун не случайно

Разливается светлой луной.

Ей сегодня легко и нарядно

(Ах, зачем обрывается нить

Этим вечером смутным и чадным)

В металлических лужах светить.

Как в таком удержаться скольженьи?

(Синева, холодок, полет)

И каким запылал отраженьем

Электрической радуги взлет?

………………………………………

Ах, фонарики, — черные с синим

Ротой, в струнку — мучительный строй…

Здесь обряд ослепительных линий

Завершается мертвой луной.

«Часов отбиванье звучит, как отбой…»

Часов отбиванье звучит, как отбой

(Метаться ль нам дальше — куда и откуда?)

И взморьем, и синью, и нашей тоской

Сейчас завладеют луна и причуда.

Я знаю, я вижу — полуденный свет

За лунную тень отступает не сразу,

Но новый заоблачный, призрачный бред

Внезапно приближен на уровень глаза,

Всплывая в легчайший и радостный пух

В высокой волне напряженного света,

Пока возглашающий трижды петух

Зарвавшийся взлет не притянет к ответу.

«Скука выдуманного вокзала…»

Скука выдуманного вокзала.

За оградой скупо вянут розы,

В этой сказке будет для начала

Грохотавший, убегавший поезд.

Уходящим призраком печали

Лица, тени пролетали мимо,

Наплывая, снова повторяли,

Повторяли о неповторимом…

Ускользала пыльная дорога,

Но колеса истово стучали

Позади оставленной тревогой,

Той, что оставалась на вокзале

И в последний раз (в чаду, в дремоте)

На высокой, чистой, строгой ноте

Свист о несмолкающей заботе…

«Слепой переулок. Слепой огонек…»

Слепой переулок. Слепой огонек.

Четырнадцать вдоль — и пять поперек.

Пустынное небо под такт шагов —

Как черная песня без всяких слов.

Прохожий чудак под цветистым кольцом

Встречает чужим, не своим лицом.

— Ей, ей, до зари куда идти?

— Ей, ей, уголка веселей не найти.

Знакомый, большой и нестрашный дом

За темным, пустым, перебитым стеклом.

Слепой переулок — нестрашный — лег.

Четырнадцать вдоль и пять поперек.

«Этот сон невозможно понять…»

Этот сон невозможно понять,

Так докучливый шепот несносен.

Будут золотом листья сверкать

В безнадежно-прекрасную осень.

Будет в вихре коротком кружить

Золотая, невидная нить.

Этот сон невозможно понять —

Каждый сорванный лист, как печать,

Но, как нищий, обугленный лес

В бесконечную четкость небес…

И легчайшее кружево дней

Все бедней, все нежней…

О, короткое зарево дней

Над сгоревшею жизнью моей!

«Может быть…»

Может быть —

по снегу, в исступленьи