На взлетной полосе - [9]

— Ты на вечер как настроен? В деревню или здесь?

— Не знаю. А что?

— Мне бы ключ от слесарки. У меня через стенку сестра-хозяйка поселилась, все слышно. Выручай.

— Не могу. Верстак разворотишь, — сказал Коршунов, еле сдерживая улыбку.

— Ни-ни, — Федя замахал руками. — Будь спокоен.

— Скучный заезд, твои слова.

— Есть одна, учителка из Кустаная.

— Опоздал, Федор. Утром дед Афанасий приходил, забрал ключ.

У Феди вытянулось лицо.

— А ему зачем?

— Что, он не человек, что ли?

Физрук прислонился к стене, заходясь в беззвучном хохоте. Потом еле выговорил:

— Вот это Афанасий.

Возле корпусов было тихо, давно начался послеобеденный сон. В раскрытых окнах шевелились занавески, пахло пригретой хвоей. По-летнему летели облака. Дед Афанасий, накормив скотину, поливал дорожки из шланга. Время от времени он наклонялся, что-то поднимал с земли. Все человечество дед делил на две неравные части: на тех, кто не ленится потерянную копеечку подобрать, и тех, кто мимо проходит. Себя причислял к первой. Федя посмотрел на широкую стариковскую спину, обтянутую линялой гимнастеркой, хмыкнул и прибавил шагу.

Катя принесла им борщ, хотя и не делала никогда этого раньше, посылала кого-нибудь, все-таки шеф-повар, начальство, и неудобно перед всеми симпатии свои выказывать. На этот раз сама вышла, порозовели щеки только, тарелки поставила, посмотрела на Коршунова. Тот опустил голову. Ели молча, Федя тоже за столом разговаривать не любил.

От молчания этого вокруг Коршунова словно пустота образовалась, он увидел вдруг, как убог этот обеденный зал с лепным потолком, измяты скатерти, как неприбрано и грязно. И люди свыклись, как с запахом кислой капусты, которой несло из кухни.

Он не доел, вышел из-за стола. В коридоре догнала его Катерина, за руку взяла, остановила.

— Куда ты, Миша?

— Пусти, на воздух хочу.

— Значит, не придешь вечером?

Коршунов ничего не ответил, выбежал из главного корпуса. В лесу пахло смолой, с шелестом носились последние стрекозы. Лето уходило мучительно долго, иногда словно останавливаясь, назад оглядывалось.

Коршунов вспомнил завод свой, но уже без прежнего раздражения, и это неожиданно обрадовало его. Все неудачи стали вдруг не такими страшными, как раньше, время сгладило острые углы, все переболело, перетерлось.

А началась история с того, что он стал изобретателем. Сделал матрицу для штампа, сам придумал, долго не выходило, как представлялась она ему, пока не перекопал кучу технических справочников, а чертежей просмотрел целую тонну. На участке посмеивались: давай, парень, шевели мозгой, медаль дадут на выставке, портрет в газете поместят. Коршунов отмахивался только, посмеивался сдержанно, но решил твердо — не отступать. Однажды начальник цеха заглянул, спустился с командирских высот, время выбрал, посмотрел на коршуновское творчество. Потом отвел в сторону, сказал обычным тоном, не глядя на него:

— Ты вот что… Дома изобретай, после работы… Сначала план, а это — после.

Коршунов заявку составил, переписывал несколько раз, просил помочь Ваську Шмонина, инженером тот числился, в одном общежитии жил — отмахнулся, некогда. За две шоколадки отпечатала на машинке текст секретарша из заводоуправления, дрожащими руками запечатал все в большой конверт и бросил в ящик.

Год спустя пришло решение из Комитета по делам изобретений, где подтверждалось авторство слесаря Коршунова на матрицу. С этого же времени начались его несчастия. Васька Шмонин быстренько подсчитал экономию с точностью до рублей и копеек, сколько должен получить сам Коршунов. Прибежал к нему в общежитие поздно вечером — Коршунов уже лег и только раскрыл книжку, читать приготовился — Васька сел на край кровати, заговорил торопливо:

— Нет, Мишенька, ты представляешь, сумма-то какая! Теперь надо доработать, я помогу, ну, а ты — соответственно…

— Что соответственно?

— Запишешь… в авторы…

— Проваливай, Шмонин.

— Да ты что, один хочешь? — Васька рот раскрыл от удивления. — Все так делают… Одному не вытянуть.

С тех пор на участок Коршунова повалили посетители. Одни смущались, в сторонку отзывали, говорили шепотом, другие при всех предлагали свое участие. И тянулась эта канитель почти целый месяц. Коршунов сначала кричал на них, гнал, после голос сорвал и объяснялся свистящим шепотом.

— Брось ты эту тягомотину, согласись, все равно не отстанут, — говорил ему напарник, старичок Кузьма Егорович. — Вон их сколько, целая армия. Одному не совладать.

— Почему же ты не лезешь, помогал ведь, помнишь?

— Помню, Миша. Ни к чему мне это…

Потом его вызвал начальник цеха. Сам стул Коршунову придвинул, усадил, сигареты предложил болгарские.

— Мы вот посоветовались с руководством… Пора тебе разряд повысить, Михаил Алексеевич. Работаешь хорошо, творчески. А с матрицей я тебе помогу. Сам. Приноси чертежи, вместе подумаем, что, как… Я ведь сам когда-то… изобретал… Теперь текучка заела, план все жилы вытягивает. Значит — договорились?

Ничего не сказал Коршунов, вышел из кабинета. На следующий день на увольнение подал, вечером с последней электричкой сюда приехал, на «Ближнюю дачу»…

Сычев больше не подходил к нему, издалека кивал при встрече. Коршунову не по себе стало от этого, обидел мужика напрасно.