На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан - [110]

Тут голос рассказчика прервался, потому что слезы душили его.

«— А другой привязал руку несчастного старика к бревну.

Священник опять крикнул:

— Говори, старый пес, не то тут тебе и смерть.

Отец покачал головой. Тогда… тогда… они топором отрубили ему руку… потом — другую!»

Несчастный не мог продолжать, потому что слезы хлынули у него из глаз.

«— Жена выбежала из комнаты, держа на руках сына, и, увидав, что делается, начала кричать и бранить людей, убивших старика.

Тогда несколько человек бросились на нее, вырвали ребенка, и Бернард Буцци, бывший бандит и конокрад, схватил его за ножку и ударил головой о камень, приговаривая:

— Нужно извести с корнем всё их проклятое племя!

Потом, по приказанию дона Пьетро, раздели донага и мать ребенка, привязали ее к столбу и начали бить палками, а старику разрубили топором голову!»

Он замолчал и, закрыв лицо руками, стиснул голову между колен.

Это был один из немногих либералов, спасшихся от страшного побоища, совершенного реакционным населением Авеллино и Ариано[355], подстрекаемым своим епископом.

Рассказ бедного Петручелли — так звали молодого человека — произвел на всех самое тягостное впечатление. Долго никто не находил, что сказать.

— О, это всё оттуда! — воскликнул, указывая рукой на огни бурбонских аванпостов, молодой неаполитанец Джованни Риччи, и глаза его сверкнули ненавистью.

— Поскорей бы добраться до них! — заметил Роберт, являясь выразителем всеобщего желания. — Они бегут от нас как зайцы, и только и умеют, что вымещать свою злость на беззащитных и безоружных.

— Погодите, мы усмирим вас! Дайте только добраться! — поддержал его высокий калабриец геркулесовского телосложения, потрясая своим карабином.

В это время в разговор вмешался один римлянин, не принимавший до сих пор участия в беседе.

— Нет, не там корень зла, а в другом месте, — сказал он тоном глубокого убеждения.

— Где же? — спросил его Валентин.

— Там, где не желают освобождения Италии, в моем несчастном отечестве — в Риме, — отвечал он.

Это замечание перевело разговор на тему далеко не такую мрачную. Все заговорили о жгучем вопросе дня, о том, будет ли поход на Рим или нет.

Все единодушно желали похода, но некоторые высказывали сомнение относительно его возможности.

— Пьемонтский хитрец, говорят, наводнил Неаполь своими агентами.

— Говорят, что несколько пьемонтских батальонов уже сели на корабли в Генуе и что генералу Чиальдини[356] поручено начальство над пограничным сухопутным корпусом.

— Что же, значит будет объявлена война. Против кого же, если не против римского папы? — сказал ломбардец Баттиста Каранегра. — В таком случае, не всё ли равно, кто завоюет Рим: мы или войска Виктора Эммануила?

— Конечно, конечно, — сказало несколько голосов.

— Но только разница в том, что Кавуру именно и не хочется, чтоб Рим был завоеван, — сказал римлянин.

— Отчего же?

— Оттого, что ведь там французские войска. Он боится рассердить Наполеона, потому что тогда, пожалуй, и неаполитанское королевство ему не так легко достанется.

— Но как же может Кавур помешать Гарибальди исполнить то, что он задумал?

— Не мог бы, если бы сам Гарибальди не дал ему власти над собой. А теперь может. Он провозгласил заранее королем Виктора Эммануила, поэтому все так и знают, что рано или поздно им придется слушаться Кавура. Разумеется, кто выскочит первым, тому достанется лучший кусок. Кавур распоряжается в Неаполе, как у себя в Турине, и парализует все действия Гарибальди.

— Но как же было помочь этому?

— «Santo Maestro» давно уже сказал, что нужно было с самого начала объявить республику. Народ присоединился к ней два раза, а по голосу Гарибальди сделал бы это с таким единодушием, как никогда; во главе движения стали бы люди решительные и пьемонтскому хитрецу пришлось бы притихнуть!

Речь эта произвела на присутствующих весьма разнообразное впечатление.

Роберт задумался; неаполитанский юноша одобрительно кивал головой. А Валентин, полный простодушной веры в непогрешимость своего вождя, обратился к Роберту и тихо пробормотал:

— Ох, терпеть я не могу этих умников! Всем они недовольны, всего им мало!

В эту минуту в овраге, лежавшем перпендикулярно фронту позиции, послышался какой-то подозрительный шорох. Калабриец в одно мгновение припал к земле и с ловкостью, какой трудно было ожидать от такого массивного человека, стал пробираться между кустами так осторожно, что верхушки веток не пошевельнулись. Все, притаив дыхание, ждали. Вдруг раздался выстрел. Все вскочили на ноги. В эту самую минуту прибежал калабриец.

— Это роялисты, — сказал он. — Они пробирались оврагом. Хотели захватить врасплох.

Вся кучка сделала залп, чтобы предупредить свои резервы. Уже светало. Сквозь легкий утренний туман видно было, как зашевелились красные рубашки. Последняя борьба наступала.

Вольтурно, на берегах которого должна была решиться судьба неаполитанского королевства, вытекает из Бифернских гор Апеннинского хребта и течет сперва вдоль полуострова, а потом, круто повернув направо под прямым углом, впадает в Тирренское море почти на половине расстояния между Неаполем и Гаэтою. Эта-то вторая половина его течения и должна была служить театром последней борьбы гарибальдийцев и роялистов.