На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан - [109]

.

Легким движением руки он показал, что распускает совет.

В эту минуту забили часы королевской башни. По желанию Франческо, механик устроил в них музыку, игравшую «Miserere»[352]. Королевский совет расходился под звуки этого похоронного гимна и казалось, что он присутствует при похоронах бурбонского правительства.

На другой день утром король призвал к себе батальонных командиров национальной гвардии и сказал им:

— Так как ваш друг, хотел было я сказать, или, лучше, наш общий друг, сеньор Пепе (уменьшительное от Джузеппе) приближается, то моя служба кончается, а начинается ваша. Охраняйте спокойствие города. Я приказал капитулировать войскам, остающимся в Неаполе.

Через час король со всем своим семейством отплыл в Гаэту.

Лишь только в городе сделалось известным об отъезде короля, весь Неаполь стал предаваться самой необузданной радости. Огромные процессии с красными знаменами и музыкой ходили по городу, распевая патриотические песни. Совершенно незнакомые люди, встречаясь где-нибудь, передавали друг другу радостную весть, обнимались, целовались на площадях.

В тот же день Либорио Романо собрал министерский совет, куда не явились только Пианелл и де Мартино. Здесь единодушно было решено отправить к Гарибальди депутацию с городскими ключами и поздравительным адресом.

Депутация застала Гарибальди в Салерно. Приняв адрес, он тотчас же телеграфировал Либорио Романо:

«Италия и Виктор-Эммануил!

Неаполитанскому народу!

Лишь только прибудет сюда синдик города Неаполя, я еду к вам.

В эту торжественную минуту заклинаю вас сохранять спокойствие и полный порядок, которые приличествуют народу, дождавшемуся, наконец, своего освобождения.

Салерно, 7 сентября, шесть часов утра.

Диктатор обеих Сицилий

Джузеппе Гарибальди».

Либорио Романо отвечал:

«Непобедимому генералу Гарибальди, диктатору обеих Сицилий!

Либорио Романо, министр внутренних дел.

Неаполь ждет вашего прибытия с величайшим нетерпением, чтобы приветствовать освободителя Италии и предать в ваши руки все общественные власти и свою судьбу.

До вашего прибытия я буду поддерживать порядок и спокойствие. Ваши слова, уже доведенные мной до сведения народа, служат лучшим ручательством в успехе моих усилий.

Жду ваших приказаний и остаюсь безгранично преданный вам Либорио Романо».

В десять с половиною часов утра Гарибальди, сопровождаемый всего несколькими офицерами, сел на поезд железной дороги на станции Виетри и в двенадцать часов прибыл в Неаполь.

Депутация от города и огромная толпа народа встретила его на дебаркадере железной дороги.

Невозможно описать того энтузиазма, с каким он был встречен. Сев в открытый экипаж, Гарибальди с обнаженной головой медленно поехал вперед. Народ бежал впереди, сзади и по бокам его коляски. Многие вскакивали на подножки, целовали его платье, руки. Он обнимал некоторых, пожимал руки всем, целовал детей, которых матери протягивали к нему. Многие плакали от радости, старики теснились вперед, чтобы взглянуть на закате дней своих на освободителя и героя[353].

Так доехал он до дворца министерства иностранных дел, где основал свою главную квартиру. Весь Неаполь собрался на громадной площади, простирающейся перед зданием. Гарибальди вышел на балкон и обратился к народу с краткой речью.

Вечером город был иллюминован. Всю ночь по улицам не умолкали музыка и песни, точно в светлый праздник.

Народ праздновал прибытие своего освободителя со всем энтузиазмом впечатлительной южной расы, со всем увлечением людей, завоевавших свою свободу.

Однако, взятие Неаполя еще не оканчивало дела. К северу от города стояли лагерем пятьдесят тысяч лучших королевских войск, с прекрасной артиллерией и многочисленной конницей, тогда как у Гарибальди было около четырнадцати тысяч, по-прежнему плохо вооруженных, людей.

Глава XVII. Последнее усилие

В ночь с 31 августа на 1 сентября на берегу Вольтурно сидело вокруг аванпостного костра несколько молодых людей. В числе их были двое наших старых знакомых: Роберт и его неразлучный Валентин, которых мы потеряли было из виду в водовороте событий. Кругом виднелось несколько таких же огней, слышался гул разговоров и ржание коней. По ту сторону реки мерцали аванпостные огни роялистов.

На Казертской башне пробило два часа и протяжные, серебристые звуки колокола еще дрожали в воздухе.

Послушаем же разговоры, которые ведутся в эту минуту вокруг нашего костра.

«— Они ворвались к нам в дом, — говорил смуглый молодой человек лет двадцати пяти, очевидно продолжая свой рассказ. — Меня не было дома. Но жена с грудным ребенком и старик-отец были дома. Они схватили отца, вытащили на двор и там этот черный хищник дон Пьетро, наш приходский священник, крикнул ему:

— Где твой сын? Где безбожник, который хочет пожечь все статуи Мадонны и Спасителя и заставить нас молиться генуэзскому истукану[354]?

Отец знал, что я ушел в соседнюю деревню к Гаэтано Грасси, где собралось несколько человек, чтобы посоветоваться о том, откуда нам достать оружия, чтобы явиться к Гарибальди не с пустыми руками. Но он не хотел ничего сказать. Тогда они повалили старика на землю и стали его бить; когда же и это не помогло, один из этих жестоких людей взял топор…»