На воздушном шаре — туда и обратно - [18]

Он был квадратный, плечистый, не очень высокого роста. И весь оброс курчавой черной шерстью — грудь, спина, плечи, ноги. Блестящие черные кудри до плеч. Даже усы у него курчавились. Глаза небольшие, тоже черные и блестящие. И непонятный рот, одним углом вверх, другим вниз, как будто взяли две античные маски — комедии и трагедии, разрезали их пополам вдоль и сложили половинки вместе.

Художник. Плохой или хороший — она не могла решить. И сам он был — и плохой и хороший. Она вообще плохо его понимала. Не всегда улавливала, когда он говорит всерьез, когда насмехается. Чаще казалось, что насмехается. Это она мгновенно от него подхватила, тем более что и раньше нередко прикрывалась насмешкой. Посмеиваться, подхихикивать, цинично кривить губы всегда было проще и безопаснее, чем высказываться всерьез.

Но при нем она то и дело попадала с этим впросак. Там же на пляже они увидели страшную свиноподобную пару стариков, заботливо и нежно ухаживавших друг за другом. У нее ёкнуло в желудке от отвращения, от жалости, от страха. Мурашки поползли по коже. И, чтобы он не заметил и не издевался над ее чувствительностью, она поспешила первая хихикнуть, толкнув его локтем. Но он посмотрел на нее серьезно и печально и сказал:

— Тебе смешно? Ты не права. Это трогательно и горько. Это мементо мори. Напоминание о смерти.

Ей хотелось тут же обнять, поцеловать, поблагодарить его — за что? за то, что он такой? — но она, разумеется, не решилась.

Да, он сильно нравился ей. Он и маме нравился, и она смотрела на дочь выжидательно. И всегда кстати исчезала из дому, когда он приходил.

И наконец он сделал то, чего так ждала мама.

— Ну что, — сказал он со вздохом. — Поженимся, что ли? А то я, чего доброго, и впрямь в тебя влюблюсь!

Она остолбенела. Влюблюсь? Она считала, что он влюблен сейчас. Это он так делает ей предложение? Жениться, чтобы не влюбиться? На какую же это жизнь с нею он рассчитывает?

Это, разумеется, была шутка. Как раз в его стиле. Шутка? А может, и не шутка, у него разве разберешь. Но она обиделась. Обиделась по-настоящему, на самом деле. Но еще и намеренно преувеличивала, нагнетала свою обиду. Она знала, что замуж за него не пойдет, у нее была еще одна причина, куда более серьезная, чем его дурацкое паясничанье. Но эту причину она сказать ему не могла.

Она не сказала ее даже маме, когда пришлось сообщить, что рассталась с ним.

— Очень уж он волосатый, — объяснила она со смехом.

Мама огорчилась:

— Тебе все хиханьки да хаханьки! Или это он сам тебя бросил?

— Нет, по обоюдному согласию.

Она сказала ему, что замуж не хочет, а он тогда сказал, что у него нет ни времени, ни сил романиться с ней просто так. Вот такое и было их обоюдное согласие.

— Ну чем, чем он тебе нехорош? — недоумевала мама. — Тонкий, умный, талантливый, привлекательная внешность… мужественный такой…

— Слишком волосатый… — опять не удержалась она.

— Прекрасно воспитан…

Да, с мамой он вел себя безупречно. Ни насмешек, ни сарказмов, приятные спокойные манеры.

— Из интеллигентной еврейской семьи… Я тебе никогда ничего не говорила, ты знаешь мою терпимость. Я приму того, кого захочешь ты. Но когда я увидела этого еврейского юношу, когда поняла, как ты ему нравишься, я очень радовалась…

Вот тут-то и лежала тайная причина. Еврейский юноша…

— Скажи мне, деточка… — Мама смущенно замялась. А она уже знала, что мама сейчас спросит. — Тебе с ним… ты… он тебя не устраивает… ну… как мужчина?

— Мама, это кончено, и все твои вопросы ничего не изменят.

Нет, он не устраивал ее «как мужчина». С ним было занятно, он много знал, но никогда не поучал. Он позволял ей смотреть, когда работал над своими картинами, хотя никогда не спрашивал ее мнения. Он умел развлекаться и развлекать ее. Он говорил ей необычные ласковые слова и тут же обесценивал их легкой скептической ухмылкой. Он был весел и печален одновременно, как и обещали его губы. Он всегда держал ее в некотором напряжении, так что соскучиться с ним было невозможно. Но постель… И вовсе не потому, что он был слаб, или груб, или неловок, наоборот, все у него было в полном порядке, он и хотел, и знал, и умел.

Он был ей слишком близок. У них было слишком много общего. Ей все время казалось, что в нем либо чего-то не хватает, либо чего-то излишне много, точно так же, как и в ней. Слишком, слишком близок, и это не только не привлекало, наоборот, отталкивало. Она чувствовала в нем родственную, близкую кровь, и секс с ним казался ей инцестом. Она и раньше, когда у нее начинали завязываться какие-то отношения с еврейским мужчиной, испытывала то же чувство и тут же все прекращала. Но тех было не жалко, а он — он очень нравился ей. Однако это подспудное ощущение кровосмесительства не уходило, его нельзя было ни подавить, ни заесть, ни запить, оно лишь возрастало со временем и грозило довести ее до тошноты.

Он-то как раз курил. И вызвать его теперь было бы неопасно — она давно преодолела свои детские ощущения еврейского инцеста — еще бы, в ее теперешней жизни вокруг практически все мужчины были евреи. Да и хотелось бы глянуть, что, кого она так нелепо упустила.

Но какую же упущенную возможность она может тут осуществить? Она ведь испробовала с ним все, кроме замужества. А этого-то как раз сделать теперь и нельзя! Нет, эта возможность использована была до конца, и вызывать его не имеет смысла.