На вершине мира - [17]

Через четыре часа полета флотилия подошла к проливу Маточкин Шар. Под нами показались отвесные обрывистые берега невиданной красоты. Первобытная земля была наспех пересечена черными ущельями, чуть опушенными снегом, вздыблена горами и пиками. В ложбине, на правом берегу пролива, видны крошечные домики полярной станции. У самого берега приткнулся миниатюрный самолет Головина. Водопьянов кружит над проливом, медленно сбавляя высоту. За ним, широкими кругами, носятся остальные самолеты. Исподволь, прицелившись, один за другим корабли опускаются на лед пролива и подруливают к берегу.

Мы в Арктике! Большая Земля осталась позади. Скоро ли мы ее увидим снова?

Отдохнув день, мы решили было лететь дальше. Разожгли лампы, подвесили их к моторам, начали откапывать лыжи. Неожиданно с гор сорвался знаменитый матшаровский ветер, называемый «стоком». Его сила очень быстро дошла до восьми баллов. Под могучим дуновением мощные лампы гасли, как свечки. Мы их снимали, разжигали вновь, подвешивали, они опять гасли. Холодно, ветер рвет все из рук, мы облеплены снегом, на бровях и ресницах сосульки. Кинооператор Трояновский лихорадочно [61] бегает по проливу и упоенно снимает. В меховой малице, с огромным аппаратом и треногой, он выглядит весьма экзотично.

Через несколько часов стало ясно, что взлететь не удастся. Окоченевшие, мы влезли в кабину самолета и распили бутылку коньяку. Стало немножко теплее. На закуску Ритсланд притащил из плоскости кусок промерзшей до костей свинины. Мы пытались отрезать ножом или отколоть кусочек мяса — не удалось. Тогда Фрутецкий достал ножевку и начал отпиливать ломтик за ломтиком.

Общий вид пурги был необычен. Над нами ярко светило солнце, распростерлось чистое голубое небо. Внизу же кружило, ветер сбивал с ног, соседние самолеты терялись в снежной пелене. А затем разыгралась полновесная, настоящая полярная пурга. Мы обедали у гостеприимных зимовщиков станции, когда прибежал вахтенный и сообщил, что сила ветра достигла десяти баллов. Нужно было немедленно крепить самолеты, ставить их на ледовые якоря. Группа участников экспедиции двинулась вниз с крутого берега к машинам, но могучий ветер разметал всех, и люди с огромным трудом нашли обратную дорогу к дому, находясь от него всего в нескольких десятках шагов. Чтобы обезопасить путь, требовалось протянуть трос от здания станции к самолетам. Мы забрали в радиорубке бухту стального троса и, взявшись за руки, двинулись вниз. Путь был довольно сложный. С гор несся поток снежной пыли, потерявшей всякий кристаллический вид, истолченной в инфузорный порошок. Эта пыль забивалась всюду — в карманы, меховые сапоги, за отвороты, покрывала прозрачным ледяным лаком всю одежду. То один, то другой из [62] нас падал и затем подняться уже не мог. Дальше мы передвигались на локтях и коленях. Было бы весьма забавно, вообще говоря, наблюдать за передвижением остальных, если бы не приходилось все свое внимание уделять сохранению собственного кажущегося равновесия. Люди шли качаясь, шатаясь как пьяные, то пробегая несколько шагов, то застывая на месте, то ползком отыскивая дорогу.

Двести метров, отделяющие станцию от самолетов, мы шли полчаса. Наконец, все добрались до аэродрома, закрепили трос, обвязав его вокруг бочек с бензином, и обеспечили себе обратную дорогу. Осмотр машин успокоил командиров: ветер дул прямо в лоб, и самолеты стояли, как вкопанные. Тем не менее их надо было крепить, ибо ветру не закажешь дуть все время в одном направлении. В любую минуту он мог ударить под крыло и поломать самолет. Под командой Мазурука мы топорами вырубили во льду пролива глубокие ямы, заложили в них бревна, к бревнам привязали трос, идущий от самолетов, ямы засыпали. Каждая машина была растянута на нескольких таких ледовых якорях. Меж тем, ветер усиливался. Отдельные порывы достигали двенадцатибалльной силы. Это значило, что скорость ветра доходила почти до 150 километров в час. Многовато! При таком ветре двадцатиградусный мороз был обжигающим. Стоило повернуть лицо к ветру, и оно немедленно коченело. То один, то другой из участников экспедиции замечал на лице соседа белые пятна, и тогда услужливые руки друзей начинали с таким рвением приводить кожу пострадавшего товарища в благополучное состояние, что она едва не сползала кусками. [63]

Пурга мела три дня. Самолеты держались отлично. Лишь на алексеевской машине, которая стояла в глубине пролива, порывом ветра сломало руль поворота. Старший механик Сугробов несколько раз пытался снять пострадавший руль для ремонта, но это оказалось делом абсолютно невыполнимым. Свирепый ветер не позволял даже начать работы по съемке. Несколько часов Константин Николаевич провел на леденящем ветру, с горестью осматривая разрушения, затем пришел к командиру самолета и мрачно подытожил:

— Анатолий Дмитриевич, ломайте этот руль до конца. Я лучше новый сделаю: это будет проще, чем ремонтировать старый.

Однако, воспользовавшись первым временным затишьем, Сугробов, Шмандин, Гинкин и Гутовский сняли плоскость руля со стойки и бережно отнесли ее в мастерскую станции. Там закипела горячая работа. Без сна, без отдыха механики чинили, чинили… (Через трое суток руль был готов.)