На вершине мира - [19]

К тому же правая нога у меня не работала, и приходилось лезть, цепляясь пальцами за расщелины. Особое бешенство меня охватило, когда, [67] перебравшись через одно глубокое ущелье, я увидел, что чуть левее я мог бы обойти его по ровному месту. Мне хотелось выругаться, но я запретил себе это делать, желая собрать всю волю для подъема на новый склон. И только взобравшись наверх, я разрешил себе ругаться. Стоя над крутым обрывом, я около двух минут выкладывал весь лексикон, накопленный в годы гражданской войны, в дни работы в ленинградском торговом порту и плаваний в море.

Весьма занятным было мое психологическое состояние — я чувствовал нечто вроде раздвоения личности. Повидимому, сильная подавленность сознания после аварии самолета и крайние физические усилия привели к тому, что я стал сознавать окружающую обстановку не совсем нормально. С одной стороны мне казалось, что я — это какой-то бесплотный дух, который медленно передвигается в пространстве, а рядом со мной идет тело, измученное, изуродованное, издерганное и не могущее сделать больше ни шагу. И я — бесплотный дух — распоряжаюсь этим телом, отдаю приказы о каждом движении: «Шагай! Поверни! Лезь! Спускайся!» Наконец, у мыса Поперечного я спустился в последний раз и дальше пошел по более ровному месту. Тут я впервые разрешил себе остановиться. Прислонившись к утесу, я стоял до тех пор, пока не сосчитал до тридцати. Считал, разумеется, очень медленно, а последние слова произносил просто нараспев. Потом пошел. Примерно в полукилометре от станции я увидел группу людей, идущую мне навстречу. На этом наше путешествие закончилось. Тела Порцеля и Ручьева нам удалось найти только через день. Их вынесло водой на берег [68] пролива. Врачи установили, что смерть произошла от удара, от внутреннего кровоизлияния; воды в легких не оказалось. Дальфонса мы нашли только тогда, когда подняли со дна самолет. Он был придавлен самолетом и остался на дне. Таково было наше первое знакомство с новоземельским стоком, — закончил Шевелев свой рассказ.

К четырем часам утра ветер немного стих. Было этак баллов семь, не больше. Я разбудил Водопьянова. Михаил Васильевич вышел на «улицу», скептически окинул взглядом мутный горизонт и, весь заснеженный, вернулся в кают-компанию.

— Можно лететь, — сказал он не совсем убежденным тоном. — Пойдем будить народ.

Мы шли из комнаты в комнату, поднимая товарищей. Люди неохотно вставали, вяло одевались. В окна бил мутный рассвет, за окнами свистел и резвился ветер. Люди спали два часа.

— Эх, жалко будить! — говорил Водопьянов, — видишь, как сладко спят. — Затем он хмурился, пихал ногой в бок спящего и шел дальше. Тихо мы вошли в комнату, где спал Головин со своим экипажем. Водопьянов долго тряс Головина за плечо.

— Паша, проснись! — кричал он ему. — Лететь пора!

Головин, наконец, приподнялся.

— Эй, банда, вставай! — заорал он неистово и начал кидать в спящих на полу одеждой, сапогами, книгами.

Через пятнадцать минут все были у самолетов. Пурга забила моторы снегом. Его нужно было растопить, ибо никакими ухищрениями нельзя выковырять застывшую снежную массу из тайников двигателей. Группа зимовщиков [69] взяла на себя раскопку лыж самолетов. Снежные сугробы доходили почти до брюха фюзеляжа, приходилось рыть траншеи глубиной около трех метров.

— Марк Иванович, — сказал подошедший к Шевелеву Головин, — я сейчас улетаю, но хочу доложить, что бензина в баках только на семь часов полета. До Рудольфа я доберусь, но если там сесть нельзя, обратно долететь не сумею.

— Понимаю, но лететь надо, — спокойно ответил Шевелев.

В 10 часов 45 минут утра Головин улетел. На машинах тем временем продолжалась подготовка к старту. Вдруг из правого среднего мотора самолета Водопьянова повалил густой черный дым.

— Пожар!

К машине со всех сторон бежали командиры, механики, зимовщики. Старший механик флагманского корабля Бассейн опрометью вбежал в самолет, немедленно перекрыл все краны бензобаков и выскочил наружу с огнетушителем. Механики других самолетов уже сдирали чехлы и обескровливали пламя. Через несколько минут пожар был ликвидирован. Работа продолжалась. А к полудню погода вновь испортилась. Вылет опять пришлось отложить. Шмидт по радио приказал Головину повернуть на мыс Желания и сесть там. В это время Павел находился уже над Баренцовым морем. Он шел на высоте 2000 метров поверх облаков. Зная, что мыс Желания также закрыт облачностью, Головин решил пробиться и пройти до посадки под облаками. Однако едва он сунулся вниз, как самолет обледенел. Плоскости мгновенно покрылись блестящим лаком, начал обледеневать винт, и осколки льда, срываясь с [70] винта, изрешетили фюзеляж как из пулемета. Головин немедленно выскочил обратно к голубому небу. Обледенение прекратилось. Он снова попробовал пробиться и вновь обледенел. Тогда Головин был вынужден заново пересечь Новую Землю и по ее восточному краю итти до мыса Желания.

Лишь 19 апреля нам удалось расстаться с проливом. Взлет был трудным, мела поземка, механики работали героически всю ночь и весь день, не отходя от самолетов, и только поздним вечером мы вырвались из цепкого плена Маточкина Шара.