На вершинах знания - [38]

А Фадлан, круто повернувшись, сказал Петру Николаевичу, так и застывшему в позе полного недоумения:

— Вот вам ваша невеста. Не правда ли, вы могли отнестись ко мне с доверием?

Он незаметно ускользнул из комнаты, пользуясь тем, что всеобщее внимание поглощено вернувшейся к обыденной жизни Ликой.

Когда Фадлан спустился вниз и надевал в швейцарской свою шубу, его догнал Моравский.

— Ну знаете, дорогой доктор, я уже не смею назвать вас даже и коллегой! Какие мы коллеги? Вы учитель, а я ученик приготовительного класса. Вы прямо чудотворец!

— Чудес нет, дорогой профессор. Есть только знание.

Они вышли из подъезда и сели в карету Моравского.

— Может быть, мы поедем ко мне? — сказал профессор. — У меня сегодня свободный вечер и я был бы рад видеть вас у себя, дорогой мой друг.

И, не дожидаясь ответа Фадлана, он опустил раму и, высунувшись в окно, крикнул кучеру:

— На Сергиевскую, домой!

Потом он уселся поудобнее и проговорил:

— Вот вы говорите знание, знание. Но мое знание, если только оно есть, совершенно ничтожно и, по-видимому, не представляет никакой ценности в сравнении с вашим.

— Зачем так говорить?

— Оставим это, это так!.. Вы мне показали еще так недавно страшную силу вашего знания. Теперь вы опять ставите в тупик всю мою науку. Да что уж говорить об этих поистине странных явлениях! Довольно и того, что сегодня, став лицом к лицу с удивительным и необъяснимым заболеванием, я прямо инстинктивно почувствовал необходимость вас позвать, а последующее подтвердило всю логическую цепь событий от сна Лики до откровения Лемурии. Могли бы вы, дорогой доктор, взять меня в свои ученики? Я уже несколько раз просил вас об этом.

— Позвольте и мне сказать вам, профессор, что прежде, чем взять вас, как вы говорите, в свои ученики, я должен предупредить вас о многом. В этом испорченном и извращенном мире мы стремимся восстановить благородное преемство знания древних времен, дело истинно посвященных, венец человеческой семьи, единственно благодаря которому истина открывалась на земле. Эти посвященные, очень часто остающиеся неизвестными для толпы, на самом деле мистические владыки человечества, могущественные, но всегда готовые принести себя в жертву. Мы хотим восстановить в государствах и нациях святое преемство души и ума, исстари составлявшее живое царство в невидимом, которого каждый народ является отражением. Мы почитаем все религии, все космические силы и божественные души, мы чтим их имена и создаем их символы. Но превыше всего мы ставим единого и непостижимого Бога, из которого исходят гении-создатели и вся природа, — вся вселенная! Каждое божество соответствует бесконечной силе, всякая душа имеет свою степень создания. Мы господствуем над душами после божеств и мы восстановляем и куем их живую цепь. Мы одинаково сражаемся с господством одного, как и с господством всех. Для того, чтобы впоследствии дать свободу нашим ученикам, мы требуем от них подчинения и послушания. Мы ищем учеников, чтобы сделать из них учителей. И вот, если вы хотите стать моим учеником, — вы должны, прежде всего, отказаться от всякой земной славы и известности. Вы должны совершенно предаться истине. Наконец, вы должны подчиниться учителю до дня последнего посвящения. Я требую от вас временного повиновения, чтобы дать вам полное освобождение. К свободе же можно придти только через победу над самим собой и через посвящение Всесвятому в вечном единстве. Ну что ж, готовы ли вы дать мне обещание? Готовы ли вы стать моим учеником?

Моравский поник головой.

— Вы требуете невозможного, — ответил он и сейчас же поправился. — Невозможного… по крайней мере, для меня.

X

Аврора Джординеско лежала на низкой тахте, отдавшись во власть утренней истомы и совершенно не ощущая свежести восстановленных сил. Плохо проведенная ночь давала себя знать, а такие ночи все чаще и чаще посещали за последнее время изголовье красавицы-княгини. Античное тело валашки почти утопало в расшитых подушках, тщетно ища отдохновения. Желанного отдохновения не было, и все члены ее ныли и томились, в тысячный раз переменяя свое положение: княгиня, поздней ночью закончив свои занятия, так здесь и заночевала.

В обширном будуаре, убранном с оригинальной роскошью, царил полумрак: в большом окне была приспущена штора, почти не пропускавшая мутный свет петербургского позднего утра. Единственным признаком этого утра являлось то, что бархатные занавеси были широко отдернуты в обе стороны. У всех четырех сторон стояли низкие диваны с наваленными на них подушками всевозможных форм и сортов. Паркет покрывал толстый ковер во всю комнату, совершенно скрадывавший шаги. В камине весело трещали дрова и длинные полосы красноватого света перебегали из стороны в сторону, сменяя одна другую. Но главную достопримечательность комнаты составляла широкая и подвижная занавесь во всю длину у задней стенки. Перед занавесью стоял небольшой стол из черного мрамора странной и затейливой резьбы. Стол этот был несоразмерно высок и узок, напоминая своей формой католический алтарь. Сверху и с боков он был снабжен легкой обшивкой из палисандрового дерева, закрывавшей его донизу, — получалось нечто вроде деревянного футляра, открывавшегося со всех четырех сторон. При закрытых дверцах непосвященному глазу казалось, что это простая шифоньерка оригинальной и странной формы. Но стоило нажать кнопку, дверцы открывались, верхняя крышка откидывалась и появлялся черный мраморный алтарь.