На вершинах знания - [36]

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание.

— Ну вот, сегодня за обедом, когда выяснилось, что вас нет, ей пришла дикая фантазия спросить через блюдечко о причине вашего запоздания. Лика была очень оживлена, смеялась… Мы не придали этому особого значения. Ну вот… что было, не знаю. Но жена прибежала в ужасе ко мне, говорит, что Лике дурно, что она в обмороке, каком-то странном обмороке, вытянулась, одеревенела. Ну… Я сейчас телефонировал… потому что ее не могли привести в чувство, к профессору Моравскому. Счастье еще, что он был дома! Мне удалось установить, что Лика, сидя за блюдечком, вдруг как сноп упала на землю. Но самое страшное наступило потом. После получасового обморока, Лика заговорила каким-то не своим голосом. Такие странные вещи говорила она! Говорит без передышки, говорит и сейчас. Моравский нашел острое помешательство на религиозной почве. С чего бы это?

— Отчего за мной сейчас же не послали? — укоризненно покачал головой Шадуровский. — Я ведь не чужой. Знаете ли, присутствие любимого человека…

— Ах, батенька мой, не до того! Да она все равно вас не узнала бы, она ничего и никого не видит. Ах, какой ужас!

Он приложил платок к глазам и тяжело вздохнул.

— И потом, ее видимые мучения страшно действуют на мать; она все время с ней, плачет и сама близка к помешательству. Пойдите сами туда… Ах, бедная моя девочка!

В комнате Лики еще пахло Валерьяном и лекарствами. Плотный абажур у качалки скрадывал яркий свет электрической лампочки: резкий освещенный круг лежал на столе, где среди разбросанных в беспорядке мелочей дамского туалета, раздушенных записочек и валявшихся гребенок стояли пузырьки с разноцветными рецептами; остальная комната находилась погруженной в полумрак. В углу у иконы чуть теплилась лампадка и мерцающий луч ее слабо освещал широкую кропать, на которой под шелковым одеялом лежала Лика. Волосы девушки были распущены, лицо мертвенно бледно, но выражение его не носило печати страданий или спокойствия: оно все светилось радостным восторгом, и счастливая улыбка играла на бледных губах. Но тело Лики было недвижимо, руки и ноги вытянуты. И если бы не странное выражение лица и быстрая речь, можно было бы принять девушку за труп.

Речь ее лилась плавно и свободно, казалось, будто слова были давно заучены и давно известны.

Петр Николаевич бросился было к Лике, но мать замахала на него руками. Он понял и остановился у дверей.

— …Зачем приносить меня в жертву твоему знанию? — размеренно говорила Лика. — Душистый фимиам, золотой пламень горит в ногах моего ложа, дым его синеватой струей подымается к небу… О, я вижу! Я вижу!

Голос ее стал протяжным и перешел почти в пение.

— Ладья, дивная ладья великой Изиды! Она плывет среди безбрежного неба, прекрасная и светлая, легкая и воздушная. Богиня управляет рулем; вот, вижу, пурпурный парус наклонился над нею и полощется среди облаков… Кто это, великий и светлый, стоит впереди? Не ты ли это, мой гений, мой возлюбленный? Ты делаешь мне знак, ты зовешь меня… Я иду!

Она, как бы прислушиваясь, понизила голос почти до шепота, словно повторяя чужие слова.

— О, моя возлюбленная, моя единственная, моя прекрасная Лемурия! Приди ко мне, в мою ладью, дорогая, под сень моих золотых парусов! Мы поплывем с тобою по очарованному морю, среди кипящих волн, к далекому берегу чудной страны. Там к небу вздымаются высокие пальмы, там рдеют плоды в зелени ветвей и гнездятся среди листвы голубые веселые птицы, и все поет торжествующую песню, гимн нашей победной любви… О, приди, моя избранная, моя далекая, нас зачаруют сияющие огни… Приди в мою ладью, приди скорей!

Она подняла голову с подушки и снова заговорила громко и нараспев.

— Не я ли дочь богов и сестра гениев? С сияющих лучей моей звезды я вижу их длинную вереницу, потоком спускающуюся и подымающуюся среди вечных миров, от зенита и до надира гармония и свет! Знание и любовь царят в моем сердце, и, как сверкающая звезда, горит во мне божественное воспоминание… О, нет, никто не может сорвать с меня моей бессмертной короны! Мрачные призраки, туманная даль, века без числа — вы жаждете поглотить меня? Но вы ничто предо мною! Вы проходите, я остаюсь, вы падаете, я неподвижна… Я — вечное желание, я — вечная память, я — бессмертная душа!

Дверь тихо скрипнула и в комнату тихо вошел Моравский, ведя за собой новое лицо. Вновь вошедший был человек средних лет с темным цветом лица и черными глазами с металлическим блеском, — одним словом, это был доктор Фадлан.

Лика замолкла. Потом вдруг вскрикнула во весь голос:

— Я не хочу, я не хочу!.. Идет бур я, я боюсь грозы!

Она замолкла, вытянулась и впала в полную летаргию.

Фадлан подошел к самой кровати, пристально посмотрел на нее и затем, повернувшись к старой Железновой, сказал:

— Дайте мне что-нибудь, какую-нибудь камфорку с разожженными углями.

И, пока исполняли его приказание, он сказал Моравскому:

— Это не новое вселение. Вы помните, профессор, нашу общую работу? Я не удивлюсь, если мы здесь встретим нечто знакомое.

Шадуровский выступил вперед.

— Что вы хотите делать с моей невестой, господин доктор? — спросил он надменным тоном.