На вершинах знания - [15]

— Вы его нам расскажете?

— Сон. Ах, какой сон!

— Должно быть, что-нибудь страшное, — сказал Фадлан. — Вы сильно вздыхали и мучились и я вас разбудил, чтобы узнать, что именно вы такое видели.

— Какой сон!

— Расскажите же его нам.

— Дайте мне немножко оправиться…

— Пожалуйста, пожалуйста. Сделайте одолжение.

— Ах, какой сон! Мне больно от ожогов…

Ее взор упал случайно на гроб, который так и остался стоять с беспорядочно свернутыми на сторону подушками и со сброшенной крышкой. Со страшным криком она вскочила с дивана и застыла на месте.

— Вы хотели меня заживо похоронить? — вся дрожа, пролепетала она.

— Вовсе нет, — ответил Фадлан. — С чего это вы взяли? С какой стати явилось бы у нас такое дикое желание? Не пугайтесь и не возбуждайтесь попусту, вовсе не нужно и незачем так нервничать и волноваться… Вы все еще не верите? Послушайте, я повторяю: ни у одного из нас двоих ни на минуту не было подобной нелепой идеи. Уж если на то пошло, так было, напротив, как раз наоборот.

— Как? Наоборот?

— Спросите у Моравского.

Моравский подтвердил:

— Верно, наоборот. Доктор говорит правду, никто не хотел сделать вам ни малейшего зла.

— Но этот гроб?.. Лампады? Я хочу знать, что это значит?

И, сделав несколько шагов вперед, она отшвырнула ударом ноги гроб в дальний угол лаборатории, как будто это была ничтожная щепка.

— Однако! — изумился Фадлан. — Вы сделались страшно сильной за время вашего магнетического сна… Первое наблюдение, запишите, коллега.

— Записываю.

Тата видимо сдерживала свой гнев и со злобой сказала Фадлану:

— Я хотела бы поступить с вами так же, как я поступила с этим гробом: я чувствую, что вы хотели меня похоронить.

— Вовсе нет. Что с вами? Что за навязчивая идея засела в вашей голове?

— Объясните же мне наконец… как я к вам попала? Что все это значит?

— Хорошо, я объясню вам все, если вы так любопытны… Но объясню только в том случае, если вы меня будете слушать совершенно спокойно.

— Доктор, — угрожающе сказала Тата, — я жду!

— Я вам оказал такую услугу, какой никогда ни один смертный не оказывал другому.

— Услугу?.. Инстинктивно я чувствую против вас что-то вроде ненависти. Это совсем не гармонирует с вашей предполагаемой услугой.

Фадлан рассмеялся.

— Однако, за что же эта ненависть?

— Да, доктор, ненависть и вражда. Это невольно. В конце моего сна я видела вас обоих так же ясно, как и теперь и… Нет! Я буду молчать до тех пор, пока вы сами не разъясните всех этих странных и непонятных фактов.

— Хорошо, пусть будет так. Слушайте же: прошло около, я полагаю, 19-ти часов… как… произошел случай… очень печальный случай…

— Случай?

— Да. Вчера утром в семь часов вы…

Фадлан остановился.

— Ну, говорите же. Я?..

— Вы… умерли.

— Умерла?..

— И настолько умерли, что над вами успели пропеть две панихиды.

В продолжение нескольких минут, показавшихся часами, воскресшая молчала. Жилы на лбу ее напрягались, она тяжело дышала, руки то сжимались, то разжимались… казалось, она хотела отыскать в самых сокровенных тайниках своей памяти воспоминание об ужасе пережитой драмы.

Потом с угрожающим жестом она подошла к Фадлану и пробормотала почти шепотом:

— Да… да, — все проясняется, все становится на свое место, все приходит в порядок, все! Так этот сон был не сном, а действительной жизнью? Это мучительное видение было не горячечным бредом, не галлюцинацией, не игрой расстроенных чувств? О, тяжелый сон, невообразимо ужасный сон, о котором я до сих пор не могу вспомнить без дрожи и страха! Боже мой! Я понимаю теперь, что этот сон или, вернее, его начало и середина, был только другой стороной смерти, или… жизни, может быть, преддверием счастливой вечности. Но конец… ах, это ужасное окончание! Какое счастье испытывала бы я теперь, если бы не было этого подлого конца! Я страдаю до сих пор, я вся дрожу еще и теперь, вся до корней моих бедных волос, которые вы так безжалостно остригли, грубые палачи! Да, отвратительный конец видения был, конечно, возвращением моей уже почти совсем освобожденной души, понимаете ли, просветленной, лучезарной и свободной души, в грязную тюрьму мертвого тела… Моей души, которую, вероятно, ваша негодная воля заставила разными недостойными приемами отказаться от своей чистоты, белизны и света и войти в противные полуразложившиеся органы, в эти нервы, в эти мускулы, в эту кровь, уже свернувшуюся, которые снова сделались теперь моей сущностью, снова мной самой! Меня оторвали от созерцания бесконечного, чтобы погрузить снова в эту грязь… Ужас, ужас и проклятие!

— Это все, что вы можете нам сказать? Это ваша благодарность?

— Вас благодарить? Вас благодарить?.. За то, что вы меня убили? — с бешенством вскричала воскресшая.

— Вы увидите, коллега, — совершенно спокойно сказал Фадлан Моравскому, — что пациентка нас убьет за то, что мы вернули ей жизнь…

— Вздор… вздор и глупости! — прервала она. — Что такое убить? Усилием злой, а может быть, и доброй воли заставить перейти человеческое существо из этой жизни в другую, больше ничего, вот что такое убить! Так это обыкновенное убийство; но как назовете вы отвратительное дело, благодаря которому вы переводите одного из вам подобных из «той» жизни в эту? Это преступнее обыкновенного убийства, это страшнее страшнейшей из смертей! Обыкновенная смерть есть освобождение для чистой души, и языческие мучители оказывали, сами того не зная, громадную услугу мученикам на заре христианства. Но эта последняя гадость, подумали ли вы об этом? Этот страшный возврат от света к тьме, от солнца к мраку, насильственное погружение в глубину источника всех несчастий и всех слез, после полного забвения в бесконечной лазури! Эти новые цепи, отвратительная и страшная тюрьма, которую уже разрушил небесный ангел… Ах, господин доктор, ах, господин Фадлан, и вы, его помощник, почтенный профессор, вы — последние из негодяев! И вы осмелились сражаться с самим Богом, вы, презренные неучи, бесстыдные фокусники, грошовые магнетизеры, жалкие идиоты с птичьим мозгом, без сердца и души!