На Великой лётной тропе - [90]

Ах, мать моя, мамонька,

О сударыня, боярыня моя,

Зачем хорошу породила меня?

Хорошу таку, догадливу,

На все промыслы повадливу?

Кабы мамонька повадливей была,

Родной тятенька в отъезде работа́л.

Тут я вольна бы, вольна была,

Полюбила б соколочка-сокола.

Путник вышел на тропинку и сказал:

— Здравствуй, голубушка!

Его появление было так неожиданно для доярки, что она опустила ведро и прислонилась к березе. Если бы не путник, молоко было бы пролито, но он поддержал ведро.

— Ну, чего испугалась? Не волк и не медведь я.

Девушка молча взяла ведро и хотела идти, но путник сказал:

— Подожди. Я здесь чужой. Расскажи, как мне пройти к Прохору Буренкову.

— Это в нашем заводе который?

— В Бутарском.

— Там его все знают.

— Ты мне расскажи дорогу, я потом приду, вечером, сейчас забегу к угольщикам.

— Здесь нету никаких угольщиков.

— Ты не знаешь, есть.

Девушка внимательно посмотрела на путника, поставила ведро, надернула на плечо спустившуюся кофту и спросила:

— Зачем тебе Буренков? Не ходи к нему, следят за ним. Али ты не боишься начальства?

— Не боюсь. — И путник усмехнулся. — Откуда ты знаешь, что за ним следят?

— Обыски не раз делали, весь завод знает.

— Ну, не беда, ты все-таки расскажи дорогу.

Девушка принялась пространно, обстоятельно рассказывать.

— Если хочешь к Прохору попасть не улицей, а лужками, то иди… — и она объяснила, как пройти лужками.

— Из-за чего они перессорились? — спросил путник.

— Кто?

— Доярки.

— Из-за лесорубов… Это ты стрелял?

— Я.

— И видел, как мы купались?

— Видел. Немножко.

— Бесстыдник! И после этого глядишь мне в глаза! — Доярка вспыхнула.

— Гляжу. Тебя я не видал, ты пряталась в воде.

— Я расскажу в заводе, тогда попадет тебе, не станешь за девками подглядывать.

— Рассказывай. Как тебя зовут?

— Настей.

— А отца?

— Прохором.

— Тот самый?

— Да, он. А ты Юшка Соловей?

Привыкший ко всяким неожиданностям, тут мятежник едва сдержал свое изумление и спросил как можно спокойней:

— При чем тут какой-то Юшка? У меня есть свое имя.

— Не какой-то, а самый настоящий мятежник Юшка.

— С чего вдруг втемяшилось тебе? — продолжал удивляться путник.

— А с того, что во всем свете ты один такой невозможно рыжий.

— Невозможно рыжий! — повторил Юшка и захохотал на весь лес.

А Настя схватила ведро с молоком и побежала.

— Постой-ка, постой! — кричал Юшка.

— До свиданья! До свиданья! — откликалась она и торопилась догнать подружек.

Скрылась в кустах белая кофта Насти, и оттуда, где она скрылась, полетела к путнику задорная песня:

Ах ты, душечка, дуй, дуй, дуй!

Раздувашечка, дувай, дувай, дувай!

Красна девица, гуляй, гуляй, гуляй!

Призагуливай, отецкая дочь…

— Вот так встреча, — процедил Юшка Соловей, свернул с тропинки в кусты, лег на траву и закрыл глаза. — До вечера можно спать.

Но не заснул, а ворочался и все поглядывал на солнце, ждал, когда оно уйдет за горы. Уходило бы, садилось бы поскорей. Встреча с Настей встревожила его, в голове настойчиво зудила мысль, что доярка Настя не дочь Прохора, что она пойдет к начальству и выдаст Юшку. Вечером по всем тропинкам будут ждать его заставы. Но, вспоминая умное лицо Насти, ее честные глаза, Юшка крутил головой и ворчал:

— Не выдаст. Видать человека.

И еще тревожней, уже без всяких сомнений «выдаст — не выдаст», было другое, сказанное Настей: «Во всем свете ты один такой невозможно рыжий». Никогда не видав прежде, девушка узнала его в первый же миг. Вот какая неладная у него голова. И вот какая опасная сложилась про него легенда — невозможно рыжий. Так же, по-Настиному, может узнать его всякий.

Когда от гор упали вечерние длинные тени, Юшка начал кустами пробираться к заводу. В другой раз он пошел бы смело, но сегодня был осторожен. У Юшки прежде было много молодечества, ему всегда нравилось выйти на площадь перед окна жандармской и крикнуть: «Я Юшка Соловей!» А потом отстреляться от дюжины стрелков, из-под пуль уйти в лес. Ему нипочем была своя жизнь.

— Убьют — будет с меня. Действуй тогда другой Юшка.

Но в длинные зимние ночи, когда сидел вдвоем с Флегонтом в его убежище, Юшка дороже оценил свою жизнь. Он понял гордые слова кузнеца, жизнь которого давно была отдана пулям и нагайкам:

— Там — закон, здесь — я. И если он мне скажет: «Подчинись!», я ему скажу: «Не хочу!» Если он меня заставит стать перед ним на колени, я не стану. Если он потребует жизнь мою, я не отдам, потому что закон тот не стоит моего поклона, и жизнь моя нужна мне самому, я лучше знаю, как истратить ее. Закон и я — это не хозяин и слуга.

Юшка знал, что на него приготовлено пуль не меньше, чем для Флегонта, что этот закон ему не друг, а враг, и он, подобно Флегонту, не хотел отдавать ему свою жизнь. Он охотно отдаст ее голытьбе, отдаст другому закону, другому миру, который придет, а этому — никогда. Не позорно в этом мире таиться, ходить под чужим именем и бежать, когда враг сильнее тебя, — позорно подчиниться и сказать: «На, я твой».

…Приближалось время покоса, рабочие Бутарского завода начали готовить косы, грабли, вилы, а Эрнст Рабэн все еще не приступал к проведению билетной программы.

Каждое утро заводские стада с перезвоном многочисленных колокольчиков уходили на пастбища, отдыхали на берегу речек, пили холодную горную воду. Филя в вечернее время, забравшись на высокий шихан, рьяно наигрывал в рожок. С песнями, шумно и празднично ходили доярки на полдник. Все это расстраивало управляющего, било по его расшатанным нервам. С первыми руладами Филиного рожка Рабэн вскакивал с постели и кричал: