На Великой лётной тропе - [75]

Потом начали строить по Уралу заводы, а деревни приписывать к ним. Моего деда со всем его выводком приписали к заводам Болдышева, попал в крепостные и мой отец Егор, и все мы, кои и не рожденные о ту пору были.

Побежал народ с Урала, от золота и руд, потому обернулось ему это золото слезками. Побежали к тем же башкирам, в сибирскую тайгу, да нелегко было убежать. Охотились за беглецами солдаты, и не как-нибудь, а с ружьями и собаками.

Задумал убежать и дед мой. Сделал он телегу, купил у башкира пару коней, посадил в телегу детишек, жену и темной ночью выехал. Ночами только и ехал, а днем укрывался по лесам да по оврагам. Выбрался он из Болдышевской дачи и хотел уж благодарить бога за спасение, да рано благодарить было. Наткнулись на него охотники, гонявшие по чащам кабана, и задержали. Пришлось деду с конвоем вернуться к Болдышеву, а там его в плети и от домны в рудник, на подземную работу.

— Как же свобода-то в 1861 году?

— От свободки этой мы только горя хлебнули. Сам я тех лет не помню, был всего-навсего с кукиш, а другие помнят. К тому времени на Урал набралось много народу: кто сам пришел, кого силой привели, в цепях и под охраной, плодился тоже народ, — и не хватало всем постоянной работы по заводам. Одни бессменно стояли у станков, а другие по мере надобности то дрова рубили, то уголь жгли. Тянулся народишко, переваливался из кулька в рогожку. Как вышла грамотка о воле, поделили нас на два стада — мастеровых и сельских работников, мужиков то есть.

Мастеровые, значит, на заводе работу имеют, и землицы им полагалось только под домишко да покосцу с ладошку, а мужикам, кои к заводу касанье малое имели, и покосу больше, и пахоту, и лесные угодья. Все это хорошо, да испугались заводчики, что уйдут от них дешевые руки, земли с лесами пожалели и записали всех в мастеровые. Мужиков на Урале не оказалось, и каждый получил землишки — кафтаном всю прикроешь.

Поднялся гул по заводам: «Земли! Лесу!» — «Вам не полагается», — в ответ им. «Не полагается — на работу ставь!» — «У нас рабочих рук довольно».

За оружие народ брался, да не нашлось в то время Пугача, и дела не получилось. А мастеровщине плату сбавили.

«С какой стати, по какому праву?» — кричит мастеровщина. «А потому, что волю вам дали, будьте волей довольны». И смеются. «Не станем работать!» — «Не надо. Из деревень по дешевке наберем. Пойдут и благодарить будут».

Пришлось мастеровым замолчать. Заводчикам и этого мало показалось, решили они от воли одно слово оставить. Нажали они на Петербург, и выпустил он дополнительную грамотку, по которой выходило, что можем мы пользоваться одной травкой, а будь на покосе нашем, на дворе, в подполье какой-нибудь металл, камень ценный, глина добротная, это все заводчиков. Может он выгнать тебя, кувырнуть домишко твой, и на месте подполья сделать шахту.

И, бывало, сгоняли, домишки рушили. Найдет человек в подполье золото — и мыть его втихомолку. Прознает заводчик, начальство — и: «Чего в подполье делал?» — «Яму рыл, кадки с капустой ставить». — «Взять пробу».

Сделают ее, обнаружат золото — и гнать из дому человека, а то в каторгу, в Сибирь. «Хищничаешь! Завод обкрадываешь!»

На дворе, на покосе своем лесину нельзя вырубить, денежку плати. Не угоден человек заводчику — заморозит, не даст дров.

— И это теперь так же?

— По сей день. Я ужо сказывал, как морозили почтаря. Целую зиму ко мне ходил обогреваться. И дровишек дать ему нельзя: узнают — самого заморозят.

— Почтарь, кажется, за вас?

— За нас. С опаской, с осторожностью, но за нас. Ты думаешь, люб ему управляющий после того, как почтарь у него пол под ногами лизал? Нечего далеко ходить, у меня на покосе озерко имеется, а за рыбку каждогодно оброк плачу. Есть у нас коровенки, а водопою нету, заводской он. Не уплати оброк, не дадут коровенке напиться, уморят.

— Да здесь же везде вода! — удивилась Ирина. — Сколько ее попусту течет!

— Течет, а не наша, купить ее надо. Вот как такое сделали, пошел народ в суды, к губернаторам, в Петербург правду искать. Собирали мы деньги, последние слезки вкладывали и писали прошенья, ходоков посылали. Прошенья-то наши и посейчас валяются у начальства на полках, нет им движенья. Сказывают, что губернатор один собирал гостей, устраивал пирушки и прошениями нашими топил камин. Возили ему из канцелярий возами. А ходоков выслеживали по тропам, хватали — и в Сибирь. Много наших ходоков изгибло неведомо как и где, не осталось от них ни слуху ни духу.

Потянулся народ в переселенье, рад был уйти с золотого Урала в пески, в камень, в лесную дичь, — и тут стали ему поперек дороги. Нашли указы, раскопали законы, по которым выходило, что переселяться мы не можем, а должны сидеть на одном месте.

Где нашему брату взять денежку, когда рвут ее туда и сюда! Аренду за покосную десятину — семь рублей в год, выгони овцу — плати полтину золота, выгони коровенку — плати рубль.

У меня усадьба десять сажен по улице и тридцать сажен в глубину, и выплачиваю я за нее по пятнадцати рубликов в год, а всего со свободушки за пятьдесят лет переплатила наша семейка семьсот пятьдесят целковых, а землица все не наша.