На троне в Блабоне - [13]

Однако тут же сам открыл кошелку, раздал салфетки, сунул каждому в лапы нож и вилку, на скатерке расставил толстенькие стакашки. Из оплетенной бутылки налил вина. Мы ломали длинный батон, намазывали затвердевшим на холодке маслом, резали соленый овечий сыр. Так вкусно хрустели солеными огурцами, что аромат чеснока и укропа далеко разносился вокруг. Вино в поднятых стаканах казалось совсем черным.

— За счастливое возвращение! — пропищал Мышик. — Я хоть тост скажу, раз вина мне не дают…

— Еще до места не добрались, а ты про возвращение… Не выходил бы из дому, коли страх уже напал, — фыркнул кот.

— Я ничего не боюсь! Вот увидите! Пускай меня все боятся! — И Мышик надменно заложил конец хвостика за торчащее ухо.

— Надобно рассказать тебе по порядку, с чего все началось, — поудобнее развалился Бухло. — Помнишь, как мы расстались после торжественных похорон капрала Типуна, отважного петуха, он еще был трубачом у короля Бочонка? Мир мы отстояли, и казалось, все идет как нельзя лучше, а между тем уже тогда в воздухе носилось: неладно что-то в королевстве…

Я удобно привалился к стенке плетеной гондолы и набивал трубку табаком, пахнущим черносливом.

— Ну, рассказывай же…

— Так вот, враги в Блабоне уже проникли к королевскому двору, позанимали все посты. Акиимы давно подготовили тайный заговор — мало-помалу продвинули своих людей на все высокие посты, в их ведении многие дела. — Старый артиллерист сжал кулаки.

— Да откуда ж они, черт возьми, взялись? Почему не повытащили их за ушко да на солнышко, не прогнали с должностей, не заклеймили позором?

— Так, признаться, они всегда водились, только что не нагличали, не заносились, а теперь даже король вынужден считаться с ними… — Старый сержант пыхтел от гнева и стискивал кулаки.

— А что король? Ведь храбрый был королище, хоть куда! — доискивался я.

— Совсем не тот стал, всю рыцарскую стать потерял, — мяукнул Мышебрат. — Подданные величают его Кардамоном-охламоном. Глупостями занимается, дела королевства запустил вовсе. Трон в парикмахерское кресло превратил.

— А откуда столько этих акиимов понабралось? Нельзя ли их выпереть за границу, чтоб не вредили?

— Да нет… Ведь они — Аки и Мы, совсем такие же, и попривыкли мы к ним… Поют сладко, мы по горло сыты их завтраками, и щедрая рука, когда надо, не оскудевает — не из своего кармана дают, из чужого. Людишки сами их на посты двигают, вот тогда они, распоясавшись, зубы показывают. Народом помыкают, шкуру живьем дерут, богача и того живехонько без штанов оставят…

— Значит, король Кардамон во всем виноват?

— Да нет, — печально мяукнул кот. — Во всяком случае, не он самый виноватый.

— Тогда кто же, черт возьми? Вас всех словно подменили!

— И добрые люди в Блабоне есть, только не умеют сообща голос подать, поддержать друг друга… А в одиночку всяк себя слабаком мнит, на других оглядывается: с чего мне высовываться? Может, кто другой, поважнее меня, за дело примется? Притаится этакий скромник в своем уголку — пересидеть бы лихолетье, тут-то акиимы его и подомнут, слухами задурят и на выю плотно усядутся — пикнуть не смеет… Послушание проявляет, делает, что велят. Многие, что умели и кулаком вдарить, гаркнуть как следует, соседей на подмогу созвать, теперь в одиночку хвосты поджимают. Молчат, служат, а жить никакой возможности больше нету…

— Всяк в командиры метит, в богатеи выбраться норовит, только трудиться некому, всем бы есть-пить да целыми днями под перинами вылеживаться. Король, бывает, и мудрый указ издаст, да, пока указ до низу дотащится, до нашего чванливого народца, по дороге как бы оглупеет, против самого законодателя и обернется… Напрасно Эпикур с ратуши на все четыре стороны света трубит-надрывается, блаблаки трубный глас за петушиное кукареканье принимают, глубже в подушку зарываются и еще громче храпят.

— Ничего не пойму из ваших причитаний! Давайте конкретно! Ведь королевские слабости примечать небось давненько начали и зло не с неба свалилось, не кротом ходы под дерном прорыло, не ветром с тучей саранчи его принесло… Давайте-ка, друзья мои, все по порядку и обстоятельно, — пытался я вникнуть в их беды.

Оба растерянно замолкли, сержант подталкивал Мяучара, а тот сержанта, пора, мол, начинать, только нелегко им было поймать нить за конец, размотать клубок событий.

— Вроде заразу какую ветром надуло, беда в воздухе висела: в уши лезла со всякой околесицей, сорняками буйно принялась… Видывал ли ты молодцов, каковые общественное достояние растаскивали, будто в собственном угодье управлялись: потому, мол, все народное — значит, мое, а ты не в свой огород нос не суй. Не нравится — не гляди, а препятствовать не моги, вот как дорвешься до кресла, тогда и получишь право то да сё прикарманить, то да сё хапануть, — с горечью выкладывал сержант Бухло акиимову мораль. — Мы, старые солдаты, по-другому воспитаны, не про нас открытый разбой…

— Да, зло — что молоко в чугунке на огне. Смотришь, смотришь, огонь вовсю полыхает, а молоко не шелохнется. Притаилось, потому что следишь за ним. Стоит отвернуться, глядь — молоко поднялось и убежало… Чад на весь дом. Бросишься к чугунку, да убежавшее молоко не загонишь обратно. Пропало. А начадило — хоть святых выноси, и каждый считает, будто ты больше всех виноват, — ворчал, нахохлившись, Мышебрат. — У кого совесть осталась, тому стыдно, а бессовестные и рады. Попробуй задень такого или, не дай бог, к ответу притяни… Тут же отговорится: и виноват-то не он, он-де только выполнял приказ сверху, особы неприкосновенной, близкой к трону, — верно, кого-то из акиимов. Зачем выбирали? А когда выбирали, понятия не имели, что за человек…