На трассе — непогода - [46]

Танцырев повторил свой вопрос, тогда хирург рассмеялся, стал объяснять: свое он сделал, все остальное его не касается, в клинике есть люди, каждый отвечает за то дело, за которое получает деньги, он передал больную в руки послеоперационных сестер, и теперь они должны заботиться, чтобы все было в порядке.

Потом они разъезжали по Лондону, а Танцырев все думал о словах англичанина.

Да, конечно, это отлично, когда каждый делает великолепно свое дело, не надеется на других, не перекладывает заботы на чужие плечи, он сам стремился к этому в клинике, но все-таки не смог бы быть вот таким спокойным после сложной операции, сделал — и забыл, нет, не смог бы; он бы торчал в клинике, сверял показания больной, может быть, даже остался ночевать у себя на диванчике в кабинете, а если бы не остался, то звонил бы много раз из дому, и вовсе не потому, что был не уверен в своей работе, а просто не привык полностью доверять тем, кто оставался у больного. А ведь сестры были у него хорошие, весь персонал подбирал он сам, и все же не был до конца спокоен, что все будет сделано так, как он указал. Может быть, за всем этим пряталось постоянное волнение за состояние больного, и ничего тут нельзя было поделать.

Жарников повернулся к нему, посмотрел сквозь толстые очки голубоватыми глазами, спросил:

— По какому делу, извиняюсь, в город?

— На операцию. Попросили. Надо помочь, — охотно отозвался Танцырев. — А вы, если не секрет?

— А я просто так. Надоело там торчать. А что, сердце оперировать будете?

— Да. Девочка лет трех.

— Ясно, — сказал Жарников и вздохнул. — Меня вот всякие болячки стороной обходят, с медициной имею дело только косвенно. Вот больницу у себя построили. Хорошая больница. И врачи вроде бы нормальные. Иногда мне кровь портят — то денег просят, то за гигиену борются, — усмехнулся он. — Все так. И все же я думаю: серьезно прихватит — мало кто поможет.

— Это уж предубеждение.

— Нет, зачем же? Жена у меня от сердечного приступа скончалась. Несколько лет лечили — никто не помог. — Он задумался и произнес с трудом: — Человека нет, а все кажется — он только временно от тебя отбыл. Сейчас еще по ночам просыпаюсь — слышу, как она в тапочках по комнате ходит. А иногда бывает — засидишься на работе до одурения, посмотришь на телефон и подумаешь: «Что же она не звонит?» Так вот и живу. Привык к ней. Девять лет были вместе. Детей не завели — она не могла. А теперь вот ходит за мной тенью. Вам, наверное, это не понятно, вы ведь смертей много видите, в этом уже обычность есть.

Что-то было гнетущее в его словах. Танцырев неприятно поежился, подумал: врачи стараются об этом не говорить, все чувства прячут в себе, а наружу выступает только мысль: где была ошибка? — только эта мысль, и больше ничего, и так должно быть, если же отдашься чувству, не выдержишь встречи в морге с умершим, а главное — не сумеешь понять, где ты проиграл, а это нужно, чтоб такое не могло повториться. Все же этот человек говорил сейчас о другом, он говорил о смерти, которая касается тебя лично.

Однажды Танцырев думал об этом. Он думал — нельзя людей приучать к мысли о неизбежности конца, она страшна тем, что вселяет покорность и самоотречение, делает все надежды несбыточными, а все порывы бесцельными, вера в эту мысль заранее ведет к поражению, потому глупо говорить: «Я ее не боюсь». Нет, что касается Танцырева, он боится; это вовсе не значит, что если смерть реально нависнет над тобой, то надо отбросить все человеческое и трусливо прятаться, — это уж другое, это вопрос достоинства, — но он боится смерти, потому что твердо знает: за ней ничто. Если она придет, то можно желать лишь — пусть она будет краткой, длительная смерть — только продление невыносимых страданий.

«Веселый у нас разговор, веселые мысли, — подумал он с усмешкой. — И это перед операцией». Он тут же постарался сменить тему:

— Помнится, вы что-то о женщине говорили. Не досказали, кажется?

— Что о женщине? — хмуро ответил Жарников. — Была женщина.

— Ушла?

— Нет, и не ушла и не пришла. Наверное, мы разного поля ягоды. Не могу понять.

— Трудно без нее? — доверительно спросил Танцырев.

— Трудно, — признался Жарников. — И без нее трудно, и с ней.

Этот темно-рыжий говорит загадками; впрочем, в парадоксальности его слов есть точность — что-то похожее происходит у Танцырева с Нелей: ведь когда ее нет рядом, он тоскует, ему явно не хватает ее, в то же время, когда она бывала рядом, в нем возникала злая обида, казалось, эта женщина механична, все у нее точно распределено.

— Обычная ситуация, — ответил он. — Часто так бывает.

— Может быть, — сказал Жарников. — У меня раньше не было. Опыта не имею.

Все-таки этот темно-рыжий в табачном костюме нравился Танцыреву, была в нем приятная грубоватость, присущая натурам открытым и честным, странно, что он принял его с первого взгляда за какого-то дельца. Впрочем, он действительно оказался хозяйственником, но это еще ничего не значит, хозяйственник и делец — две разные категории. Танцырев убедился в этом после того, как принял клинику и нужно было добывать приборы, оборудование, все, вплоть до пижам для больных. Некоторые из его коллег прибегали к помощи пробойных посредников; Танцырев, попробовав такой путь, быстро убедился: за что бы они ни брались, рано или поздно приносило одни неприятности, поэтому он послал этих посредников подальше, занялся всем сам, — прямой путь оказался сложней, зато если он приносил успех, то прочный. И, поняв это, он проникся уважением к тем, кто был настоящим хозяйственником, то есть вел дело сам честно и открыто, хотя это было порой и невыносимо трудно.